Переворот

Кудинов Иван Павлович

— Ты на меня, Степан Петрович, не серчай, я ведь от души с тобой.

— И я от души, — сказал Огородников, помедлил и признался: — Варю я хотел повидать. Да вот, видишь, как вышло…

— Варьку? — удивился Лубянкин. — А ее нет. Уехала она.

— Ну, ладно, нет так нет… На нет и суда нет! — Огородников круто повернулся и пошел. Лубянкин его окликнул:

— Постой-ка… чего ты? Правду ж говорю: нету Варьки. Уехала к деду на заимку. Или не веришь?

Огородников остановился.

— Верю. Ты вот что, Корней Парамоныч, передай Варе: заеду еще, пусть ждет. Непременно заеду.

Огородников глубоко вздохнул. Свежий воздух царапнул в горле, опахнув его холодком. И что-то сжалось, заныло внутри… Вот и все!

Когда теперь доведется приехать в Шубинку? Огородников вышел на дорогу. Темнота, казалось, еще больше сомкнулась над ним. И тихо было по-прежнему. Только из лубянкинской ограды, от дома, как будто из-под земли, доносилось резкое переливчатое стрекотанье сверчка… Небо сплошь было в звездах. И среди них не было двух одинаковых, каждая гляделась и светилась по-своему. Огородников шел и думал о Варе, зная теперь, что думать о ней будет всегда.

17

Время по-разному измеряется, неодинаково течет — иной день покажется вечностью, а бывает, мелькнет, словно и не было его… А в последние дни Захар Двойных как будто и вовсе перестал замечать время. Случалось, забывал о еде и сне, сутками дома не был, дневал и ночевал в совдепе. Похудел, щеки ввалились и посерели, точно их пеплом присыпало, усы обвисли, только глаза не утратили прежнего блеска… Тревожные дни наступили. Захар Яковлевич особенно остро почувствовал эту тревогу после разговора с Цаплиным и неожиданной встречи на другой день с бийским мануфактурщиком Бородиным. Встреча была случайной. Но не было случайным появление в городе Бородина.

— Ну что, председатель, пора и честь знать, — заговорил он, едко сощуриваясь. — Спросить хочу: когда вы намерены фабрику мне вернуть? Или не наигрались еще в хозяев?

— А вам не терпится снова хозяином стать? Неужто вы еще не поняли, что Советская власть победила навсегда и бесповоротно, — спокойно ответил Двойных.

Два месяца назад текстильная фабрика братьев Бородиных, одно из самых крупных и прибыльных предприятий Сибири, была национализирована и взята под контроль рабочего Совета.

Двойных помнит, как разворачивались события. Однажды в совдеп зашел рабочий-текстильщик, старый большевик Федор Бурыкин и с возмущением рассказал: Бородины решили закрыть фабрику, объявили уже об увольнении рабочих… Чем они объясняют это решение? Известно чем: мол, топлива не хватает, сырья и тому подобное. Дело не в сырье, конечно, старая песня… Советская власть пришлась им не по вкусу — вот и решили саботировать. Положение между тем складывалось критическое. Война расшатала, подорвала и без того слабую экономику города В Бийске, как и во всем уезде, по всей Сибири, не хватало продовольствия, росли спекуляция, дороговизна, цены подскочили — не подступиться. А тут еще саботаж — несколько заводов и предприятий было уже закрыто — и сотни рабочих остались не у дел. Нужны были ответные меры. И вот в конце марта в Бийске состоялся уездный съезд рабочих и крестьянских депутатов. Съезд постановил: во избежание дальнейшей дезорганизации экономики города и уезда передать под контроль рабочих Советов заводы и предприятия. Так были национализированы фабрика братьев Бородиных, кожевенный завод Лермана, кинотеатры «Мир» и «Косморама», Народный дом, все городские аптеки… Закрыта была кадетская газета «Алтай» — за клевету на Советскую власть, распространение провокационных слухов и подстрекательство к беспорядкам, как подчеркивалось в постановлении. Создан был Совет рабочего контроля, председателем которого избрали Федора Бурыкина. Совет организовал и наладил строжайший учет наличного сырья, полуфабрикатов и готовой продукции на городских предприятиях, регулировал размеры доходов, получаемых владельцами этих предприятий, следил за правильной и своевременной выдачей зарплаты рабочим и служащим… Все это не могло не беспокоить затаившихся на время врагов революции,

всякого рода «недобитков», как называли их рабочие: кадетов, эсеров, меньшевиков, местную буржуазию… Они распространяли злобные слухи, путем различных ухищрений пытались спровоцировать беспорядки, посеять смуту в среде самих рабочих.

Восемнадцатого апреля в результате такой провокации средь бела дня был зверски убит председатель городского революционного суда Фомченко. Здесь же, на площади, неподалеку от совдепа, где разыгрались кровавые события, он и был похоронен со всеми революционными почестями.

Было сыро и пасмурно. Двойных стоял с обнаженной головой у гроба товарища, друга, большевика, и слова его звучали как клятва: «Враги революции пытаются задушить Советскую власть, уничтожить сам дух ее в народе, убивают лучших ее сынов… Но время не повернуть вспять. Мы выстоим!»

Слова эти Захар Двойных повторял еще не раз — наступили дни суровых испытаний. Весть о наступлении чехословаков, двигавшихся по железной дороге от Новониколаевска, хотя и не вызвала паники среди членов совдепа, но потребовала от них предельной выдержки и напряжения всех сил: надо было в кратчайший срок провести мобилизацию, сформировать отряды и выйти навстречу противнику. Надо было помнить и о том, что врагов революции и в самом городе немало, они уже подняли головы, зашевелились, почуяв момент для новых провокаций и авантюр, открытых вылазок… «Сегодня мы находимся между двух огней, — говорил Захар Яковлевич на экстренном заседании совдепа. — С одной стороны, движется вооруженная до зубов армада чехословацких интервентов, а с другой — повыползали из всех щелей разного рода недобитки, начиная от кадетско-эсеровских группировок и кончая авантюристами Каракорума, которые в любое время ударят в спину… Положение сложное, товарищи. Но Ленин верит нам, большевикам Сибири, и мы выстоим. Должны выстоять!»

Прибыли, наконец, отряды Степана Огородникова и Василия Плетнева. Погода стояла сухая, жаркая. Предгрозовая. Где-то за Бией, в горах, уже скапливалась свинцово-серая морочь и глухо, отдаленно погромыхивало.

Огородников давненько не видел Двойных и был немало удивлен тому, как он похудел и осунулся за это время — морщины поперек лба еще больше углубились, шея с остро обозначенным кадыком торчала из воротника свободно, лицо потемнело и как бы усохло, глаза… Вот глаза нисколько не изменились, остались прежними. И голос все тот же твердый, энергичный.

Заседание еще не началось, но все уже были в сборе. Двойных кивнул и подал руку вошедшему Огородникову:

— Проходи, проходи, Степан Петрович. Ждали мы тут тебя с бо-ольшой надеждой. Отряд ваш крепкий, боевой, не раз в деле проверен…

— Ну, дел-то пока еще не было настоящих, — попытался отвести похвалу Огородников. Но похвала не хула, и добрые слова председателя совдепа льстили ему, были приятны. — Главное, что настроение в отряде боевое, — добавил он. И, подумав, добавил еще: — Люди сознательные подобрались.

— Вот из этого нам и нужно исходить, — сказал Двойных, прошел к столу, повернулся. Огородников, как бы воспользовавшись этой паузой, пробрался на свободное место, которое держал для него Селиванов, и только сейчас внимательно разглядел собравшихся здесь людей… Поближе к председательскому столу держались Михайлов, Нечаев, Малетин и новый начштаба, бывший балтийский матрос Бачурин, к которому Огородников присматривался особенно внимательно. А еще ближе, у самого стола, сбоку, откинувшись на спинку стула и положив нога на ногу, сидел пожилой скуластый человек, в выцветшей офицерской гимнастерке — этого Огородников видел впервые. Двойных объявил экстренное заседание открытым, заметив при этом, что экстренных заседаний за последние три дня проведено больше десяти — такова обстановка.