Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
— Послушайте-ка меня, старого Матея, что я вам скажу…
Его седая борода клинышком развевалась на ветру, он вскарабкался на паперть, Кто кричал, сразу притих.
Поистине чудо совершалось на глазах у всех посполитых. Когда еще во весь голос говорил бочар Матей Поплавский? С тех пор как двадцать лет назад замучил у него сына управитель Станиславского каштеляна, а сам каштелян двух дочерей забрал себе для услуги, на самом же деле для бесчестия и позора, с тех пор от Матея и слова никто не слыхал. А вот нынче Матей заговорил.
— Не верьте ксендзу! Не верьте, люди! Одного ногой стою я в могиле и хочу, чтобы все вы знали: жизнь мою загубил вот этот проклятый пес, иезуит дьявольский. Он мне толковал: «Терпи, это от господа Иисуса послано тебе испытание». Он нам глаза отводил, брехал нам, обманывал он нас, которых паствой своей называл, отдавал на муки панским гайдукам. В огонь его!
Старый Матей кинулся к пробощу, схватил его за рясу, потащил к костру.
Посполитые зашумели:
— Отомстим за то, что нашего Зигмунда убнл!
— Довольно, попил нашей крови, гадюка!
— На кол его!
— На виселицу!
— Остановитесь! — закричал Стах Лютек. — Как весь народ скажет, так и поступим. Будем всем народом судить его.
Ксендз упал на колени. Рядом стояли со связанными руками двое его слуг — монахи. Подле них на земле лежали их мушкеты и пистоли.
Недолго длился суд. Через несколько минут на старом яворе качались ксендз и монахи-иезуиты.
…Ночью отряд повстанцев двинулся к Львову. Конные и пешие воины шли через Наварию. Селяне долго стояли за околицей у пруда и глядели вслед повстанцам.
Вздыхали женщины:
— Господи, помоги им, несчастным!
— А почему они, пани-матка, несчастные? — спросил шорник Кручек. — Рыцари они, пани-матка, а не несчастные. Будь мне не шестьдесят, а хоть на пять лет меньше, пошел бы с ними.
— И я пошел бы, ей-богу, пошел, — зашамкал беззубым ртом Поплавский.
Уже ничего и не видно было на ночной дороге, только облако пыли еще вилось над полем, а люди все стояли и глядели в ночь, прислушиваясь, как грозным отзвуком далеких шагов гудела земля.
Сердца наполнились тревогой. Что-то будет? Как дальше пойдут дела в нашей Наварии и по всей Речи Посполитой? Ой, как воротится вдруг шляхта, тяжко придется нам. Ох, как тяжко! Не одного из нас замучат, попьют хлопской крови! А может быть, всех уничтожат? На все способны паны шляхтичи. Разве есть предел злодейству их на этом свете?
Чего только не врали про казаков! А вот пошли же к ним опришки. Пошли к ним посполитые — и поляки и украинцы. И как видно, между ними согласие братское и никакого раздора нет. А что только не говорил пробощ Кращинский! Дьяволами лютыми изображал православных.
Не спит Навария. И не спят в эти грозовые ночи во многих селах и городах Речи Посполитой.
«Погубили нашу отчизну папы-шляхтичи!»— горестно говорит шорник Кручек про себя,
И Стах Лютек, едучи на коне рядом с Павлом Федорчуком, мечтает вслух:
— Кабы так было, Павлусь, чтобы без панов жить нам! Славно зажили бы люди! Бедным труженикам из-за чего воевать? Земли, лугов, мельниц для всех хватило бы. Славно было бы, правду говорю.
— Еще бы! — пылко откликается Федорчук. — Если бы так было!
Но нет, однако, уверенности в сердце у Стаха Лютека, да и у Павла Федорчука, что можно добиться этого. Хотя и мало панов, но в силе они. Как это понять: ведь немало у них жолнеров из посполитых, из мужичья черносошного, а не подымают свое оружие на панов, больше того — выполняют их приказы, да еще своих братьев хлопов терзают… Как это все понять? Ведь Костку они, те жолнеры, побили, а сколько раз на их отряд нападали…
А по правде говоря, если бы всем миром, всем людям посполитым во всех краях собраться в одно войско, тогда и панам пришел бы конец!
Много мыслей волнует Стаха Лютека.
— Оттого и беда вся, — говорит Павло Федорчук, нарушая молчание. — Как только припечет шляхте, как увидит она, что свои маетности теряет, так и начинает мириться меж собою.
— Да настанет ли такое время, что панов вовсе не будет на свете? — задумчиво спрашивает Стах Лютек.
Молчит Павло Федорчук. А ведь верно — как хорошо жилось бы людям без панов! Жили бы и решали все сообща. Ни перед кем не надо спину гнуть в три погибели, ни панщины тебе, ни издевки, ни обиды. Словом, люди, а не хлопы, люди, а не чернь. И самые эти слова — хлопы, чернь, быдло, — которые панство, чтобы унизить людей, выдумало, забылись бы, так же как и слово «пан».
— Будет когда-нибудь и такой светлый час! — убежденно говорит Федорчук Лютоку. — Будет! Но когда — не знаю, Стась.
…В сером небе уже занималась заря. Отряд вышел на широкий шлях, ведший в сторону Львова. Оттуда доносилась пушечная стрельба. Атаманы Лютек и Федорчук решили послать разведку, а отряду приказали пока что укрыться в лесу.
Разведка вернулась только к ночи и сообщила, что кварцяное войско Потоцкого стало табором в Слонигрудке, где с запада его прикрывают болотистые луга, а по обе стороны лесок. Должно быть, там решили они дать бой Хмельницкому.
Наутро отряд двинулся к Слонигрудку.
20
Хмельницкий сбросил плащ на руки джуре и пошел напрямик, полем. За ним шли Богун, Пушкарь и Трубецкой. От польского лагеря тянуло дымом костров, едва слышны были приглушенные голоса. По правую руку порой мерцали слабые огоньки. Там был Слонигрудек. В городе со всеми своими хоругвями окопался Станислав Потоцкий. Здесь он выдал напыщенный универсал, обращенный к жолнерам. Взятый казаками пленник передал им тот универсал, и гетман при свечах прочитал его старшине.