Перейти грань
Шрифт:
«Рабство, – думал Браун, – мы становимся рабами этих странных историй». Скрытые голоса, специально купленные для этой цели, без конца повторяют их. Когда человек один в океане, ему не остается ничего, как только слушать, и узнавать, и раздумывать, словно у него находится вторая половина долларовой банкноты. Они постоянно принуждают всех видеть себя их глазами. Это не дает человеку быть свободным.
Сокрытие правды было постоянной темой его размышлений. Кого-то всегда держали за дурака. Сам процесс повествования был игрой в утаивание чего-то. Каждая история была обратима и имела свою внешнюю и внутреннюю
«Они начинают рассказывать нам истории, – думал Браун, – а мы уже знаем, чем они закончатся, хотя никогда не слышали их. Они ведут нас к воде и заставляют пить, хотя это вовсе и не вода, а вино. Вновь и вновь от тебя требуют слепой веры. Бросайся, прыгай, а там как Бог даст. А Он может дать, а может и нет. И ты, распростертый над океаном, может быть, не упадешь и не утонешь, когда ветер будет встречный. Когда море такое огромное, а лодка такая маленькая. Бесконечные игры. Обман без конца, бесконечность против одного, все против всех. А на ветру, усиленные в стратосфере, звучат истории, призванные облечь все это в форму. Не дать нам расслабиться во льдах и темноте. Истории, как мнимые рассветы. Но льды, потемки, ураганный ветер и мнимые рассветы – все это было в действительности, и все это надо было пережить.
Если бы у нас не было второй половины банкноты, – размышлял дальше Браун, – если бы конец историй был неизвестен нам, мы могли бы, наверное, что-то понять. Эти истории только усугубляют наше невежество».
Он вдруг вспомнил, что в книге Джошуа Слокама, кругосветного мореплавателя и мастера галлюцинаций, была подмечена какая-то связь между буревестником и историей, которую ему только что рассказали по радио. Призвав на помощь все свое спокойствие, на какое был способен, он стал рыться в своих книгах, пока не нашел Библию и экземпляр «Одиночного плавания вокруг света» коммодора Слокама. Он помнил вполне отчетливо, что старина Слокам связывал происхождение названия этой птицы с тем же самым убогим чудом. Найти нужное место Брауну не хватило терпения, хотя он был уверен, что читал его.
Он видел этим утром буревестника, у него не было сомнений в том, что это не простая случайность. Он также вспомнил буревестника, которого встретил в полосе экваториальных штилей. Казалось, что эти птицы обитали в покинутых Богом местах, где не оставалось никакой надежды. Цыплята мамаши Кэри. Моряки должны были испытывать к ним нежные чувства. Разбросанные из ее передника, они были милостью и зерном, рассеянным по самым отдаленным широтам.
«Если допустить на секунду, – думал Браун, – некую странную зависимость, действующую только в условиях океана, то почему именно буревестники? В них нет ничего красивого. И почему в то утро?»
Он отложил книги и прилег на кровать. «Если буревестники существуют, то это неспроста, значит, это нужно. Для чего? Что они несут на своих крыльях? Заполняют пустоту? Ради чего? Потому что в этой пустоте – мы? Значит, ради нас? Ради меня?»
Щелкнув, напомнил о себе магнитофон. Он стал перекручивать пленку, чтобы прослушать запись, но в последний момент испугался того, что мог услышать.
51
Стрикланд сидел в студии Массачусетского технологического института и смотрел
«Неплохо», – подумал Стрикланд и незаметно глянул в темноте на Клива Анаягама, продюсера Пи-би-си, проявившего интерес к его фильму. Дородный Анаягам, в облике которого проглядывало индейское происхождение, заерзал в кресле и прыснул в кулак. Через одно место от него фильм сосредоточенно смотрела через свои огромные очки помощница Анаягама Мэри Мелиш.
К большому неудовольствию Стрикланда, Анаягам посмеивался чуть ли не на протяжении всего фильма. В поведении Мэри Мелиш проступало нечто, похожее на тихое удовлетворение, и это тоже представлялось Стрикланду дурным предзнаменованием. Ему неожиданно показалось, что фильм совершенно не отражает того, ради чего он замышлялся. На какое-то мгновение он даже не смог сосредоточиться на исходных установках.
Когда вспыхнул свет, Анаягам повернулся к нему и еще раз хохотнул.
– Очень хорошо. Довольно утонченно. Не по-американски.
– Вы уверены, что хорошо? – вежливо поинтересовался Стрикланд.
– Да, фильм хорош, хорош, – оживленно заговорил продюсер. В клетчатой рубашке и вязаном галстуке, убеленный сединами и круглолицый, он был бы похож на английского сквайра, будь его кожа погрубее и с оттенком, который придает неумеренное потребление виски. В его глазах Стрикланд заметил огонек лукавства.
– Интересно, насколько вы искренни?
– Я не знаю, что вы называете искренностью, – заметил Стрикланд. – Фильм отражает существующую там ситуацию.
– Правда прекрасна. Вам не кажется? – Анаягам повернулся к мисс Мелиш, и Стрикланду показалось, что он вот-вот подмигнет ей. – Я считаю, что в кино правда прекрасна.
– Вполне резонно, – согласился Стрикланд.
– У вас глубоко проникающий взгляд, – продолжал Анаягам. – Вы грубый насильник.
– Благодарю, – отозвался Стрикланд.
– Вы знаете, что говорится в законе об изнасиловании? – игриво спросил Анаягам. Его вопрос был адресован прежде всего мисс Мелиш, а потом уже к Стрикланду. – В нем говорится, что проникновение, каким бы незначительным оно ни было, является достаточным основанием для предъявления обвинения в совершении преступления.
– Разве это правильно? – спросил Стрикланд.
– Проникновение, – повторил Анаягам, – каким бы незначительным оно ни было.
Они вышли из затемненного зала в коридор. Вдоль багровой стены стояли выстроенные в ряд металлические стулья с сиденьями, обтянутыми красным кожзаменителем. Напротив в рамке висела афиша труппы «Мимы Сан-Франциско».
– Греческая гробница в поэме Китса отображает изнасилование, – сказал Анаягам в шутовской манере. – Тем не менее мы говорим: правда прекрасна. И это, безусловно, так.
Стрикланд изобразил на лице вежливую улыбку.
– Некоторые из ваших объектов, мистер Стрикланд, могут почувствовать себя оскорбленными, когда увидят ваш фильм.
– Могут. Но при этом они узнают себя.
– У вас в фильме сплошная политика, мистер Стрикланд. Это не в духе времени.
Стрикланд начал заикаться.