Пережитое
Шрифт:
Как далеки были эти маниловские мечтания от ожидавшей нас действительности, мы поняли только в послевоенные дни. Но человеку свойственно жить надеждой на лучшее. И мы жили ею. Конец войны уже брезжил. Это чувствовалось хотя бы из того, что Эльбрус, раньше срочно вывозивший художественные ценности и театры из фронтовой полосы, теперь занялся возвращением их обратно в Москву, Ленинград, другие освобожденные города. Он все время был в командировках на освобожденных территориях, готовя помещения для возврата ценностей в разрушенные города. Уже одна эта его деятельность говорила о том, что опасность для этих городов миновала.
У нас в Томске жизнь шла своим чередом, в повседневных заботах, занятиях, вечерних посиделках. Приходили и грустные вести. В начале 1943 года погиб мой друг Саша Гуревич. Погиб нелепо, от разорвавшейся у него в руке вражеской мины. Моего бедного Леву арестовали в Уфе по новому жестокому закону о прогулах и самовольном уходе с работы без разрешения.
А я крутилась, занималась, таскалась каждое воскресенье на барахолку, лихо распродавая остатки своих вещей, ездила на субботники с пединститутом — сажать капусту, что было очень трудно; полоть картошку в соседний колхоз. Со своего поля я еще осенью 1942 года собрала полтора мешка мелкой-премелкой картошки: то ли семена оказались плохие, то ли ухаживала плохо. Но все равно подспорье.
Тем временем подрастал и взрослел мой сынок Лешенька. Он рос чудесным, светлым мальчиком. Все его любили — и дома, и во дворе. Он был веселым, остроумным и вместе с тем серьезным, как бы сознающим серьезность и трудность нашей жизни. За два года он заметно вытянулся, научился сам писать печатными буквами и читать, стал много рисовать. Рисунки его были интересные, с какой-то изюминкой. Конечно, большинство из них посвящалось военной теме. Он без числа рисовал танки, самолеты, целые батальные сцены, а однажды, после Сталинграда, нарисовал картинку, изображавшую Гитлера, Геринга, Геббельса и других фашистских заправил с иронической подписью «Немецкое правительство на кухне». Как он пояснил на словах, этим он выразил всю меру своего неуважения к противнику. Мы много с ним читали. Я рассказывала ему сказки. Он очень дружил с Женечкой, которую с ранних лет почему-то именовал «Тяпкой». Она тоже много с ним возилась. И позже они всегда оставались хорошими друзьями. Мама, страшно исхудавшая, но державшаяся молодцом, не хворала или старалась не хворать. Вообще, я заметила, что в войну многие, даже больные люди, несмотря на недоедание и тревоги, избавились временно от своих хронических болезней. Меня же ничего не брало. Я как-то возмужала, окрепла, несмотря на скудную еду, особенно не похудела, из девочки превратилась в женщину — в 1943 году мне было двадцать девять лет.
В начале лета 1943 года в письмах Эльбруса появился мотив о необходимости скорого возвращения домой. Он писал, что многие уже возвращаются, что он добывает для нас пропуска, но в то же время сообщал, что летом готовится новое страшное немецкое наступление на Москву, которое, однако, — все уверены — будет сокрушено. Как ни странно, мне не хотелось уезжать из Томска. Было страшно, не верилось безоговорочно в победу, ведь немцы стояли все еще близко от столицы, да и не хотелось бросать работу, а главное — оставлять Изу с Женей, на которых Эльбрус едва ли сумел бы добыть пропуска, а Николай был на войне и не мог их вызвать. Все это тревожило меня. Но Эльбрус становился настойчивее и настойчивее, повторяя, что все родственники работников Комитета по делам искусств будут возвращаться одним эшелоном, что мне легче ехать с ними, чем потом одной, и в конце концов прислал вызов не только на меня с Лешенькой и мамой, но и на Изу с Женей.
Теперь все они зависели от моего решения, и я решила возвращаться. Из университета, где я работала на полставки, меня отпустили сразу, но из пединститута — со скандалом. По-своему они были правы. Ведь они меня приютили в тяжелое для меня время, относились ко мне хорошо, а я оставила их без всякой замены. По тем временам, когда личные и семейные отношения не очень-то принимались во внимание, мои аргументы о необходимости соединиться с мужем не производили почти никакого впечатления. Мне грозили судом по указу, но в конце концов дело уладилось.
3 июля 1943 года, в день когда начались бои на Орловско-Курской дуге — в последний вечер я пошла прощаться с Белецкими и Самариными (Женя сделала это раньше). Я провела у них пару часов и уже в совершенной темноте собралась домой, а путь был неблизок — километра два. Роман Самарин вызвался меня провожать. Мы вышли и не спеша шли по их улице в направлении Ленинского проспекта. Вдруг началась гроза с сильнейшим ливнем. Мы переждали ее под крышей какого-то крылечка. И когда непогода пронеслась, пошли дальше, шлепая по лужам. После грозы воздух очистился, зелень вокруг заблагоухала, небо стало безоблачным и на нем сияли высокие, холодные звезды. Город, окутанный темнотой, казался милым и уютным. Мы говорили о нашем отъезде, о будущем страны, о том, что они тоже скоро будут в Москве. Роман Михайлович взял меня под руку и глядел на меня из-под поблескивающих очков ласковыми глазами. Он был тогда молод, строен, интересен. Последний раз я видела его таким и первый раз говорила с ним попросту, без стеснения. Оба мы одинаково ощущали радость этого тихого вечера, предвещавшего скорую победу и, как тогда казалось, новую, совсем иную, чем прежняя, жизнь. Мы распрощались у нашего дома. Он, как всегда, церемонно поцеловал мою руку,
Глава 29. Возвращение в Москву
В Москву мы ехали уже не в товарном, а в пассажирском спальном вагоне. На дорогу нам выдали сухой паек, на станциях кормили горячей едой. Но ехали мы долго, — дней десять-двенадцать. В пути узнали о нашей победе в страшных танковых сражениях на Курской дуге, о быстром отступлении немцев. Теперь уже стало ясно, что хребет немецких армий переломлен окончательно и бесповоротно, что немцы больше не смогут угрожать Москве, что теперь мы погоним их назад, на Запад, как мне мечталось летом 1942 года в Томске. Настроение у всех было приподнятое. Правда, Лешенька заболел в дороге желудком и кормить его было трудно. Но впереди нас ждал дом — Москва, Эльбрус, и чем ближе мы подъезжали к ней, тем дальше уходили мои сомнения и росли надежды на новое, мирное счастье.
Приехали мы в Москву в тот день, когда был опубликован приказ Ставки о разгроме немцев под Воронежем, Курском, Орлом и вечером прозвучал первый салют победы с иллюминацией. Прибыли же мы теплым, но хмурым утром. Поезд тихо подошел к платформе Казанского вокзала, и Эльбрус встретил нас на перроне. В неярком свете этого дня он выглядел усталым, похудевшим и все же счастливым и радостным. Он ужаснулся от вида мамы и Леши, сильно исхудавших в дороге, и удивился и восхитился моим прекрасным видом. Везти вещи до дому, хотя их и было не так много, городским транспортом нам оказалось не по силам. Мы отправили маму с Лешей и Изой на метро, а сами — я, Женя и Эльбрус — наняли носильщика с ручной тележкой и, погрузив на нее наш скарб, пошли вместе с ним пешком от Комсомольской площади по Садовой домой. Путешествие наше длилось около часа. Мы шли по улицам такой знакомой и вместе с тем в чем-то новой Москвы, вслушивались в ритм ее военной жизни и вместе с тем говорили о прошлом, настоящем и будущем. Наконец, мы добрались до дома, вошли в квартиру, в длинный, гулкий коридор, прошли, минуя двери наших многочисленных соседей и оказались в своей комнате.
Она предстала нашему взору опустошенной, почти без мебели: пропал наш зеркальный шкаф, одна из больших кроватей, обеденный стол, все стулья. Книжный шкаф, разгораживавший нашу комнату пополам и полный когда-то книгами, был пуст и гол. Сохранилась только нижняя часть купленного перед войной дивана, теперь перевернутая вверх дном, на ней можно было при желании спать. По словам Эльбруса, все это разворовали еще до его возвращения из Томска. Конечно, в условиях того времени это грозило катастрофой, так как купить что-то взамен не представлялось возможным, да было и не на что. Но я как-то не восприняла это как катастрофу, чувствовала себя счастливой от того, что снова оказалась дома. Да и мама тоже. Все остальное представлялось не таким уж важным. Я ведь тоже приехала в одном платьице и когда-то выходных туфлях — все, что уцелело от продажи. Мама с Лешенькой также были разуты и раздеты. На стояке батареи, на плечиках, однако, висели приготовленные для нас подарки: скромное платьице и блузка для меня, башмаки для Леши, халат для мамы. Все это тронуло меня до слез. Не раскладывая вещей, мы сели ужинать. Уже вечерело. Ужин, по тем временам, был царский, такой, какой нам и не снился в Томске. Эльбрус, как ответственный работник Комитета по делам искусств, стал получать паек, состоявший, в основном, из американских продуктов, поступавших по ленд-лизу, которые до нас в Сибирь не доходили: колбасные консервы, яичный порошок (из него делали омлет), сало-шпиг, и ко всему этому — наша родная картошка, рассыпчатая и вкусная, мед и джем, хороший чай. Все это казалось нам невероятными деликатесами. Иза с Женей ужинали с нами, но, так как было уже поздно, а путь до дому им предстоял не близкий, мы уговорил^ их остаться ночевать. Соня еще не вернулась из эвакуации, Дима был на заводе, но у Эльбруса имелся ключ от их комнат. Там сохранился наш огромный обеденный стол. На нем мы кое-как постелили постель Женечке и Изе, и сами в десять часов стали готовиться ко сну: мама — на своей сохранившейся кровати, я с Эльбрусом — в днище перевернутого дивана, Лешенька — на нашем растрепанном кресле с приставленными к нему стульями.
В это время послышалась беспорядочная стрельба. Замелькали траектории цветных трассирующих пуль, в небе появились разрывы разноцветных ракет. Это был первый салют в честь победы на Курской дуге. Мы не смогли усидеть дома и вышли на улицу. В переливчатом блеске огней все вокруг сверкало новыми красками. Радость, больше того, счастье, успокоение, гордость за все же свершившееся возмездие наполняли сердце. Когда огни угасли, мы вернулись домой и легли спать, впервые за два года в своей комнате.