Периферия
Шрифт:
— Какой ты! — сказала она. — Ужасно рациональный. Ты старше меня не на девять, а на сорок девять лет.
Но он уже, взяв ее за локоть, направлял к двери, наставляя:
— Поужинаем с хозяевами. Ты должна им понравиться.
— Горю желанием! — сказала она кокетливо. — Ты же знаешь, есть только один человек, которому я хочу нравиться.
Хозяин, Леонид Макарович Горбунов, вернулся с дежурства после шести. Мельком оглядел квартирантов, пожал им руки, что-то буркнул и направился в душевую. У него были блеклые, невыразительные глаза, и весь он был блеклый, и оплывший, и тихий, и сонный. Годы давили
Стол поставили в саду, под виноградными лозами, преломляющими солнечный свет в веселые блики. Катя хлопотала вместе с Авдеевной, а помогала им тонкая, почти прозрачная девочка, стыдливо опускавшая лицо. Катя положила руки ей на плечи, дождалась, когда девочка поднимет на нее глаза, и спросила:
— Как тебя зовут?
— Надя.
— О, да ты синеглазка! Какие у тебя прекрасные глаза! — Катя украдкой взглянула на Авдеевну и поняла, что лучшего не могла придумать.
Лицо старухи озарила яркая улыбка. Прямо похорошела, преобразилась Авдеевна. К ее щекам впервые за день прикоснулся румянец.
— Скажете! — нараспев произнесла она.
Но внучку обняла и крепко прижала к себе. Встрепенулась девочка, засветилась, замерла.
— Безотцовщина! — шепнула Авдеевна Кате, когда внучка побежала мыть редиску. — Ну, бабка приголубит. Но ей мало одной бабкиной ласки и заботы.
Сели за стол. Аппетитный парок вился над молодой картошкой. Из огурцов, редиски и зеленого лука был сотворен отменный салат. Алели кружочки колбасы.
— Жаль, селедочку всю из морей-океанов повычерпали, — сказала Катя. — В данный момент ей бы цены не было. Лет пятнадцать назад, когда от селедки ломились витрины, мой папа заявил: «Подождите, эта славная рыбка еще будет деликатесом, и для этого нужно совсем немного — чтобы ее стало мало». Мой папа прозорливый человек, хотя всю жизнь проработал грузчиком.
— Селедочка — это вещь, а твой папа — человек, сразу видно, — согласился Леонид Макарович.
— Пусть нам с вами и вам с нами будет хорошо, — сказал Николай Петрович. — Ваше здоровье, Авдеевна и Леонид Макарович!
Он выпил не до дна, и Авдеевна лишь пригубила стопку. И только Леонид Макарович отдал должное холодной «Столичной», не оставив на дне ни капли. Авдеевна строго на него посмотрела. Но он словно невзначай отвернулся, подставив ее осуждающему взгляду гладко отполированный затылок.
— Умеешь, Леня! — сказала она тогда, но он и на это не отреагировал. У него было право еще на стопку.
— Позвольте поинтересоваться, вы на постоянное жительство или как? — спросил он.
К закуске он выказывал полнейшее пренебрежение. Катя и Николай Петрович налегали на салат и картошечку. Авдеевна следила, чтобы не пустовала Надина тарелка.
— Надолго, — прикинула Катя. — А на постоянно ли, не знаю. Наше время мало кого балует постоянством. Мы мчимся вперед так быстро, что не успеваем приноровиться к скорости, к мельканию лиц, событий, впечатлений.
Леониду Макаровичу хотелось, чтобы ему ответил мужчина. Он не привык беседовать с женщинами,
— Вы, уважаемый, чем занимаетесь, если, конечно, не секрет? Ежели вы по медицинской части или преподаете, то мы к вам со всем нашим почтением.
— Мы социологи, — сказал Николай Петрович. — Будем ходить к людям и спрашивать, чего они хотят.
— И все? Ходить и спрашивать? — безмерно удивился хозяин дома. — Ну, а потом?
Авдеевна тоже широко раскрыла глаза. У нее еще ни один представитель власти не спросил, чего она хочет. Подразумевалось, что те, кому следовало это знать, прекрасно знают обо всем и без расспросов.
— То, что скажут нам люди, будет использовано для улучшения работы предприятий, магазинов, поликлиник, транспорта. Вот что за этим стоит.
— Я, к примеру, заявлю вам, что более всего хочу порядка, соскучилась я по нему. Что дальше? — Авдеевна привычно оттесняла мужа на второй план.
«И у Абдуллаева такое же мнение», — вспомнил Ракитин.
— Я сделаю для себя вывод, что вы знаете, чего нам больше всего недостает. И попрошу вас уточнить, где вы видите непорядок, в чем он заключается, кто его допускает.
— Наденьку нашу без подарка в детский сад не принимали.
— Ну, когда это было? — сказал Леонид Макарович. Его взор все чаще останавливался на бутылке, опорожненной менее чем наполовину.
— Сегодня я бы в ту сумму уже не уложилась.
— Это предмет для разговора, — согласился Николай Петрович.
— Я сдаю посуду по 20 копеек, а у Макаровича тара идет по 15 копеек. Приемщик же давно на «Жигулях» разъезжает. И домишко у него! И на столе скатерть-самобранка. Как у нэпмана. Я те времена застала и запомнила. Мне, милые, это не нравится.
— Леонид Макарович, наверное, клиент после семи? — невинно так спросил Николай Петрович, намекая, что хозяин дома мог прибегать к услугам винно-водочного отдела в неурочное время, за что взимается пеня.
— Ничей он не клиент, он свою бурду гонит, урючно-яблочно-сливовую. Он безголосый. Ему всю жизнь в трехлитровый баллон наливают четыре литра пива. И удивляюсь я, почему не пять?
— Будет, слыхали, — сказал Леонид Макарович.
— И еще послушаешь. А врачи как себя вести стали? А спекулянты? Перекупщики базар в обдираловку превратили.
— Не надо столько мрака, — сказала Катя. — У вас симпатичный маленький городок.
— Не надо преувеличений! — подхватил Леонид Макарович. Он не сводил взгляда с линии, определяющей уровень жидкости в полупустой бутылке.
— А я разве не об этом? Чиройлиер — славный город, — согласилась Авдеевна. — Мы понимаем это, мы здесь с первых колышков, и палатку нашу ветры опрокидывали и тащили вместе с нами. Мы тут поработали как надо. Сами за порядком следили. Кто был не из нашего рода-племени, получал коленкой под зад, и весь разговор. А потом людишки какие-то понаехали, на готовое всякий горазд, и потихоньку, на ощупь стали насаждать: ты — мне, я — тебе. Где не шло «ты — мне, я — тебе», это место помечали и обходили, ну, а где шло, там крепко врастали в землю и все прибирали к рукам. Мы это видим и терпим, вот что плохо. Молчим, не даем отпора — и хорошее где-то отступает, а плохое наступает. Разве не так?