Периодическая система
Шрифт:
Эти кролики по приказу командора жили каждый в отдельной клетке, в условиях строгого целибата. Но однажды во время ночной бомбардировки все кроличьи клетки раскрылись, и утром мы обнаружили животных на газоне, старательно спаривающихся друг с другом: бомбы их совсем не напугали. Едва освободившись, они стали рыть норы и при малейшей опасности прерывали исполнение своих супружеских обязанностей и прятались в укрытиях. Амброджо стоило больших усилий выловить их и запереть в новые клетки, но исследование пришлось прервать: дело в том, что все данные значились на старых клетках, поэтому после рассеяния кроличьего народа вычислить, с какими кроликами проводился эксперимент, было уже невозможно.
Как-то, в промежутке между процедурами, ко мне подошла Джулия и сказала, что ей нужна моя помощь. Я ведь приехал на завод на велосипеде,
Джулия, которая всегда отличалась непоседливостью, в тот вечер была особенно возбуждена. Мешая мне править и грозя опрокинуть велосипед, она судорожно сжимала руль, неожиданно меняла положение тела, крутила головой и сопровождала свою речь энергичной жестикуляцией. Мне стоило большого труда удерживать равновесие. Сначала я не мог понять, что ее вывело из себя, потому что она отделывалась общими фразами, но, поскольку не в ее характере долго хранить секреты, к середине улицы Имбонати она разговорилась, а когда мы проезжали мимо Порта Вольта, выложила мне все. Оказывается, она была в ярости оттого, что его родители сказали нет, и она готовилась постоять за себя.
– Почему они против? Я что, недостаточно для них красива? – кричала она, гневно тряся руль.
– Ничего они не понимают, – отвечал я со всей серьезностью, – мне ты кажешься вполне красивой.
– Не прикидывайся, ты так не считаешь.
– Нет, считаю. К тому же я думал, тебе приятно услышать комплимент.
– Мне сейчас не до комплиментов. А если ты надумал за мной ухаживать, я тебя сброшу на землю.
– И сама упадешь вместе со мной.
– Дурак ты! Ладно, крути педали, мы и так опаздываем.
Когда мы доехали до площади Кайроли, я знал уже все. Точнее говоря, я обладал всеми деталями, но они были настолько перепутаны и перемешаны, что расположить их последовательно и выстроить всю конструкцию мне было очень сложно.
Прежде всего, было непонятно, почему этот «он» не наберется храбрости и не разрубит этот узел. Это же просто непостижимо, неприлично! Действительно ли он такой, как его описывала Джулия, – великодушный, надежный, любящий и серьезный? Но если он и вправду влюблен в эту ершистую девчонку, которая сейчас мешает мне рулить и которую злость только красит, почему он, вместо того чтобы примчаться в Милан и все уладить, сидит сиднем в какой-то пограничной казарме, родину якобы защищает? Конечно, он же гой, поэтому и в армии служит… И пока Джулия продолжала ругаться со мной, как будто это я ее жених, во мне росла ни на чем не основанная ненависть к сопернику. Он гой, она гуйя, как говорили мои предки, они могут пожениться. Впервые в жизни я почувствовал отвращение, оно поднималось во мне, как тошнота: вот что значит быть другим, вот расплата за то, что ты – соль земли. Везешь на раме девушку, которая тебе нравится, и не имеешь права даже помыслить о том, чтобы между вами возникла любовь; везешь ее на бульвар Горициа, чтобы помочь ей быть с другим; чтобы она исчезла из твоей жизни.
На бульваре Гориция перед домом № 40 есть скамейка; Джулия велела мне сесть на нее и ждать, а сама как вихрь влетела в подъезд. Я сел и стал ждать, отдавшись на волю печальных, мучительных мыслей. Не надо было строить из себя джентльмена, думал я, не надо было быть таким стеснительным и наивным; теперь всю оставшуюся жизнь я буду жалеть, что между нами ничего не было, что нам нечего будет вспомнить, кроме нескольких эпизодов из университетской жизни и работы у командора. А может, еще не поздно? Может, эти опереточные родители останутся непреклонными, и Джулия выйдет от них вся в слезах, и я смогу ее утешить? Недостойные мечты. Гадко строить
Джулия вышла через два часа, красная и возбужденная. Нет, не вышла, а пулей вылетела из подъезда. Можно было и не спрашивать, как все прошло, это было и так ясно.
– Я поставила их на место, – сказала она.
Мне стоило огромных усилий придать голосу естественность, когда я ее поздравлял. Но Джулию нельзя заставить поверить в то, во что не веришь сам, и скрыть от нее то, о чем думаешь. Освободившись от своего груза, празднуя победу, она посмотрела в мои затуманенные тоской глаза и спросила:
– О чем ты думал?
– О фосфоре, – ответил я.
Спустя несколько месяцев Джулия вышла замуж; шмыгая носом от душивших ее слез и отдавая Вариско распоряжения насчет моего питания, она со мной попрощалась. У нее много детей и нелегкая жизнь. Мы остались друзьями, видимся время от времени в Милане, говорим о химии и всяких умных вещах. Мы не жалуемся на свой выбор, на то, как сложились наши судьбы, но, когда встречаем друг друга, испытываем странное, беспокойное чувство (мы не раз описывали его друг другу): нам кажется, будто жизненные дороги, по которым нам выпало идти в разные стороны, – не наши дороги.
ЗОЛОТО
Известно, что туринцы, пересаженные на миланскую почву, не приживаются или приживаются плохо. Осенью тысяча девятьсот сорок второго года мы, семеро туринских друзей, юношей и девушек, по разным причинам перебрались в Милан, который война сделала мало гостеприимным городом. Наши родители (у кого из нас они еще были) из-за бомбардировок эвакуировались в сельские районы, а мы оказались здесь и жили общими интересами. Эудже был архитектор, он хотел восстанавливать Милан; по его мнению, лучшим урбанистом был Фридрих Барбаросса. Сильвио имел диплом доктора права, но писал трактат по философии на крошечных листочках веленевой бумаги и служил в транспортной конторе. Этторе работал инженером у Оливетти. Лина занималась любовью с Эудже и еще, совсем немного, картинной галереей. Ванда была, как и я, химик, но не могла устроиться на работу, из-за чего, будучи феминисткой, сердилась на всех мужчин. Ада приходилась мне кузиной, она работала в издательстве «Корбаччо»; Сильвио называл ее «дважды доктор» из-за того, что у нее было два диплома, а Эудже – «кузимо» (кузина Примо), на что она слегка обижалась. Я после замужества Джулии остался один со своими кроликами и, чувствуя себя не то вдовцом, не то сиротой, мечтал написать сагу об атоме углерода, чтобы донести до людей известную только химикам возвышенную поэзию фотосинтеза с участием хлорофилла. В конце концов я ее написал, только гораздо позже; она завершает эту книгу.
Если не ошибаюсь, все писали стихи. Все, кроме Этторе, который говорил, что инженеру писать стихи неприлично. Нас не смущало, что в то время, когда мир охвачен огнем, мы сочиняем лирические стихи в сумеречной манере, причем не слишком хорошие. Хотя мы и причисляли себя к противникам фашизма, фашизм манипулировал нами, как большинством итальянцев, обособляя нас от мира, оглупляя, превращая в пассивных циников.
Холод в домах из-за отсутствия угля и голодный карточный паек мы переносили с невеселым юмором и безоговорочно одобряли ночные налеты англичан: ведь наши далекие союзники не стремятся истребить именно нас своими жестокими бомбардировками, они демонстрируют силу, так что пусть себе бомбят. Мы размышляли так же, как размышляли тогда все итальянцы в униженной фашизмом Италии: немцы и японцы непобедимы, впрочем, американцы тоже; кровь будет литься рекой нескончаемо, но далеко отсюда, война продлится лет двадцать, а то и тридцать. О том, что она еще идет, узнавать мы сможем только из подтасованных сводок или из формальных извещений, которые будут приходить в семьи моих сверстников: такой-то, мол, и такой-то, «выполняя свой долг, геройски погиб…». Бои на ливийском берегу, в украинских степях… никогда эта пляска смерти не закончится.