Перловый суп
Шрифт:
Будинас обалдевает. Но еще полчаса обиженно ворчит. Даже не думает извиняться. А когда я уже собираюсь уходить, отводит в сторону взгляд и просит:
— Покажи мне эту кнопку, на которую ты нажала.
Между прочим, он перешел с компьютером на «ты» всего за месяц.
Юрий Калещук
На вахтовый автобус я опоздал, и это означало: шесть километров в подъем, сначала вдоль реки, по осыпи обочины, потом разбитым асфальтом, но еще круче, по серпантину. Зато через полтора часа, уже на пороге гостиницы, я неожиданно осознал, что завтра воскресенье, и предвкушение предстоящего безделья настроило на безмятежный лад. Я даже заметил, что дверь номера не заперта —
— Насчет машины я договорился — подойдет завтра в девять.
Мы расстались с ним неделю назад в Душанбе — он поехал на юг республики, в аграрные районы, а я на восток, к строителям Рогунской ГЭС. Однако он внезапно материализовался здесь, в Оби-Гарме, и вот уже что-то толкует про «завтра в девять».
— Какая машина? — тупо спросил я. — Куда и зачем?
— Тут в часе езды колхоз. В горах. Надо бы посмотреть, как у них и что. Для сравнения.
Про эту его привычку — все сравнивать и сопоставлять — я уже знал хорошо. Но вот что занятно. Цифры, диаграммы и прочая статистическая дребедень, которая для журналиста средней руки была черным и белым хлебом ремесла, для Будинаса существовала как бы в уме, не более — везде-то он умел отыскивать самобытных людей, и они наверняка оставались бы таковыми в саванне ковыльной степи, в прериях и среди чапыжника. И все же подобные соображения приличествовали другим случаям, долгим и неказенным, а на что же рассчитьюать сейчас, вот так, с налету?
— Завтра воскресенье, — вздохнул я.
— Ну и что?
— Выходной день.
— В сельском хозяйстве, — снисходительно заметил Будинас, — выходных дней не бывает. Все будут работать.
— Все будут пить, — сказал я. — И нам придется.
— Ну и что, что все? Я западный человек, — высокомерно заявил Будинас. — Я пить не стану!
— Станешь, — уныло настаиваю я, уже отчетливо понимая, что мои упования на воскресный безмятежный досуг растаяли бесповоротно.
Одна надежда оставалась, что машина не придет. Однако она, сволочь, пришла и, как ни странно, вовремя.
В кишлаке у неказистого строения с выцветшим флагом нас встречали сразу трое раисов — председателей или начальников чего-нибудь, все с одинаковыми портфелями и в одинаково-нелепых на фоне этого пейзажа городских шляпах. Старший из раисов предложил:
— Может, сначала чаю?
— Конечно, чаю! — легко согласился Будинас.
Я только злорадно ухмыльнулся.
Нас привели в дом на отшибе. В небольшой неприглядной комнатушке лежали на полу непременные ковры с холмиками подушек, на низком круглом столе паром дышал чайник в оранжевый горошек, на блюде горкой незатейливые конфеты и окаменевшие сушки. Одну из них Будинас сразу же разгрыз своими белоснежными зубами,
— Подожди, Женя, — сказал я.
— Почему? Мы же не завтракали!
— Сейчас принесут.
И принесли — холодное мясо, помидоры, сыр, зелень, водку. Потом горячее мясо и водку. И опять принесли. И опять.
Эту историю мы с Будинасом рассказывали десятки раз. Как концертный номер, на два голоса. Аккурат вот здесь обычно вступал он. И говорил примерно следующее:
«В конце концов, мне это надоело. И я вышел. Господи, какая красота — солнышко, ветерок, тишина. Высокий топчан под навесом, на нем ковер. Ладно, думаю, передохну чуток — и назад. Все равно день пропал... И уснул. А когда проснулся, глянул на часы — ахнул: два часа прошло! Бросился назад. Да-а... Калещук сидит совершенно стеклянный. Однако грамотно обложил себя подушками и потому держится прямо. Даже стакан в руках не дрожит. Только голос — медленный и негромкий. Нет, надо выручать товарища! Хватаю бутылку водки и кричу: «Ну-ка все быстро выпили! За дружбу народов!» И опять разливаю. «А теперь — за любовь народов!» Снова разливаю и лихорадочно думаю, за что бы еще предложить выпить. Но слышу — Калещук бормочет: «Не надо, Женя...» Я ему: «Как не надо, Юрка? Я сейчас быстренько всех напою, и мы свалим отсюда!» А он: «Бесполезно, Женя. Они меняются». И тут я стал приглядываться. Ну да: вот один
Кажется, весь кишлак побывал в то воскресенье в домике на отшибе. Кроме раисов — те сразу куда-то подевались вместе со своими шляпами и портфелями.
Потом мы все сидели во дворе, вокруг медленного бездымного костра, пили бесконечный чай и молчали. Теперь их лица скрывал полумрак, и они тем более были неразличимы. Сомневаюсь, чтобы они знали, кто мы такие, — просто случайные гости, сдуру, но не со зла сломавшие им выходной день, и то уже была данность, то была дань — традициям ли, старинным обычаям или вновь обретенным привычкам. Заманчиво отделять зерна от плевел, но это из ремесла, а не из жизни: она слитна, без пробелов между эпизодами и словами.
По сюжету уже полагалось бы возникнуть песне, но они молчали. Песня звучала совсем не здесь — в других предгорьях, и возникла она в те давние года, когда созданная стараниями Будинаса команда одержимых одной задачей людей колесила по стране — из Бреста в Пярну, из Чебоксар в Полтаву, из Москвы в Тбилиси. В чем состояла задача, уже не столь важно, да и в решении ее мы не преуспели, однако след в наших душах те дни не могли не оставить, и если сейчас мы скорбим о потерях, то они отнюдь не географического свойства.
Когда-то, по дороге в Алазанскую долину Грузии, мы отстали от головной машины хозяев — что-то случилось с двигателем, какая-то шпилька вылетела. Однако не успели ни растеряться, ни расстроиться: один за другим к нам подкатили три жигуля, три водителя окружили нашего бедолагу, возбужденно толкуя, потом прыгнули в свои машины и умчались -один рванул дальше, а двое повернули в город.
Прошло минут десять, не больше — одна из машин вернулась, ее водитель раскатал на лужайке то ли плащ-палатку, то ли скатерть-самобранку, достал вино и стаканы, позвал нас, а сам поспешил на помощь нашему шоферу. И Будинас с ним -то ли вникать, то ли руководить. Вернулся второй водитель: втроем или вчетвером они водрузили новую шпильку туда, куда надо, а тот, кто уехал вперед, тоже вернулся и сказал, что нас будут ждать там-то и там-то. Подле нас остановились еще две или три машины, потом еще и еще, одни уезжали, другие возвращались, вино не убывало, а снедь становилась разнообразнее — все они, приехавшие и уехавшие, понятия не имели, кто мы такие. Но мы были в чужом для нас, но родном для них краю, и с нами было что-то неладно, и оставлять нас наедине с нашими неприятностями было нельзя, немыслимо, невозможно — и вот уже зазвучало знаменитое грузинское многоголосое пение.
— Это песни для открытого неба, — задумчиво сказал Будинас. — Да и сами они как будто с небес...
О чем пели — бог знает. Мне казалось, что поют о лошадях, дерзко скачущих по равнине или осторожно шагающих по горной тропе, и о всадниках, которые несут добрую весть или предупреждают об опасности. Поют о ветре, который свистит в ушах джигита, или о свисте пули, которая настоящего джигита не может догнать. Ну и дела, подумал я: обтянутые джинсой узкие зады этих парней никогда не знавали седел, и руки привыкли к баранке, а не к поводьям, ноги не ведали шпор, а только педали сцепления и газа. Но жива в каждом из них память о непрожитой жизни и, должно быть, именно она помогает им — да и нам тоже — оставаться людьми...
Костер у домика на отшибе кишлака догорал, и темень вокруг была такая, какой она бывает только в горах.
— Ты говоришь, завтра понедельник? — насмешливо сказал Будинас. — Что ж, приеду сюда завтра. А ты?
— Отправлюсь на створ, к скалолазам.
Не помню, чтобы Будинас что-либо написал о той поездке в Таджикистан. Да и я, признаться, лишь много лет спустя напечатал крошечный очерк о скалолазах. Но не о том, как отчаянно работали они на отвесах в створе Вахша, а о том, как терпеливо переписывали от руки в десяток общих тетрадей «Мастера и Маргариту», — в те годы булгаковский роман не то чтобы купить — достать было невозможно.