Перловый суп
Шрифт:
Когда у Жени еще не было машины, вдруг звонит:
— Хочешь переспать с Бэлой Ахмадулиной? Отвези нас в Беловежскую пущу.
По соседству с Женей проживал ветеран войны, в прошлом отчаянный десантник, а теперь скромно живущий пенсионер, литератор Николай Могильный. Женя разбирал старое строение. Могильный попросил отдать ему доски. Женя отказал, доски отвезли на свалку, выбросили...
Однажды в Дудутках мы гуляли по лесу с Геннадием Лисичкиным и его женой Надеждой. На полном серьезе Женя убежденно доказывал, что жители села не заслуживают лучшей жизни, что быть в дерьме им нравится...
Его слова Надежду возмутили до глубины души, но переубедить умелого полемиста Будинаса было невозможно, он упорно доказывал, что белое — это
Женя был богат. Но деньги, с моей обывательской точки зрения, тратил неразумно. Любил пустить пыль в глаза. Чего стоили ему не только комплекс Дудутки, но и ветряная мельница, и коллекция старинных машин, и многие другие не очень нужные, но показательные проекты! На банкеты на берегу Птичи приезжали сотни гостей, было много посольских машин. Кутили, пировали, купались в реке, парились в бане. Ему казалось, что так будет вечно. Но когда у него начались финансовые и политические проблемы, гости схлынули, растаяли... Пытался начать дело в Литве — не получилось, литовцы не приняли литовца.
О его взлетах и падениях можно написать целый роман. Как герой он очень интересен — яркая личность, необычайно энергичный, способный, увлекающийся грандиозными планами, нестандартными идеями, да и авантюрами. В нем густо намешано как хорошее, так и плохое. И он однозначно талантливый человек необычайной судьбы.
Михаил Володин
На рубеже 1990-х годов жизнь сделала кульбит, и прежняя ее логика дала очевидный сбой. Советские люди судорожно дергались, пытаясь нащупать уходящую из-под ног почву. Мало у кого это получалось. Будинас был из этих немногих. К тому времени я знал его едва ли не двадцать лет. Но что такое двадцать лет спокойного плаванья перед мигом кораблекрушения?! Покончив с публицистикой и став бизнесменом, Будинас изменился не меньше, чем окружающая действительность после гайдаровских реформ. Время было лубочное, и Будинас стал человеком лубка. А потому его жизнь хорошо писать клеймами, как пишут жития. Или комиксами.
Доведись мне к 1971 году прочесть «Мастера и Маргариту», и я наверняка обратил бы внимание на сходство моего знакомства с Будинасом и начальными страницами знаменитого романа.
Ранним сентябрьским вечером, все еще по-летнему душным, мы с другом Димкой сидели на скамейке в Грицевце и разговаривали о Христе. Не о сыне Божьем, а о том, который Суперзвезда. Время от времени я брал лежавшую рядом гитару и, изрядно фальшивя, орал арии из только что услышанной рок-оперы. Димка, который английского не знал и оперы не слышал, старался попасть в ритм, постукивая по скамейке бутылкой из-под вермута. Бутылка была не первой, и нам было весело. Может быть, поэтому мы и пропустили момент, когда на аллее показался незнакомый мужчина. Он был бородат и сжимал в ослепительно белых зубах погасшую трубку. Еще запомнилась тельняшка и казавшаяся не по размеру маленькой кепочка. Дойдя до нашей скамейки, мужчина внезапно остановился, зыркнул веселым глазом и, уже отодвигая лежавшую между мной и Димкой гитару, спросил: «Не помешаю?» Не скажу, что мы обрадовались приходу незнакомца. Был он лет на десять старше нас и не выглядел слабаком, но драться вроде не собирался.
— Что это ты пел? — миролюбиво обратился бородач ко мне.
— Арию Иуды, — процедил я, а потом неожиданно для самого себя принялся объяснять незнакомцу, что Иуда не так уж и виноват: все было предопределено заранее. В предопределенность незнакомец не поверил. А через минуту мы втроем спорили о том, что лучше — рок или джаз. Хотя, что это был за спор? Будинас — так представился наш собеседник – мало что знал о роке, а мы с Димкой, который со временем станет известным джазовым критиком, в то время вообще не слушали джаз. Десять лет между нашими семнадцатью и будинасовскими двадцатью семью разводили
Сейчас мне кажется, что все в той встрече было неслучайным. В отличие от нас Будинас наверняка знал о Воланде. И в спектакле, который устроил, была заложена бомба замедленного действия: через несколько лет она и рванула. Я читал «Мастера» и не мог отделаться от ощущения, что все это однажды уже было. И не с кем-то, а непосредственно со мной! На тщательно нарисованном Булгаковым портрете Воланда мне мерещились не трость и перчатки, а трубочка, кепочка и майка в полоску. В Будинасе и в самом деле было что-то от черта. И веселые волчьи глаза, и крепкие вызывающе белые зубы, а главное — речь. От его слов, как и от него самого, веяло невероятной, неведомой свободой. Говорил он обо всем так, словно не было вокруг советской власти, а если и была, то никак его не касалась. Вот этого искушения свободой мы выдержать не смогли! Димка чуть не на следующий день записался в какой-то институт общественных профессий, где Будинас вел журналистику. Я продержался дольше, но в конце 70-х тоже принес ему свою первую статью.
Будинас сидел с неизменной трубкой, зажатой в зубах, погрузив пальцы левой руки в бороду, а правой безжалостно черкал мое творение. Делал он это быстро и в полном молчании. Только раз оторвался, чтобы спросить, что такое кроссовки. Слово это в ту пору еще не было в ходу, не говоря о самой обуви.
— Это такие спортивные тапочки, — снисходительно заметил я.
— Ну, так для спорта же, чтобы кроссы бегать, а не для красоты! — усмехнулся Будинас, переправляя «а» на «о» и добавляя в слово недостающее «с».
«Кроссовками» он меня сразил наповал. А потом сделал контрольный выстрел.
— Лучше бы ты и дальше сочинял свои песни. Как там у тебя поется? «Гори, моя душа, пускай огонь сжигает...» Это все надо в топку! — сказал он, возвращая мне исчерканные красным машинописные листы.
В тот раз я впервые почувствовал, что ненавижу его.
Поздней осенью 1990 года Будинас возник передо мной из толпы возле цирка. Просто шагнул навстречу и преградил мне путь. Выглядел он необычно: широченные штаны и голубой пиджак с золочеными пуговицами делали его похожим на капитана дальнего плаванья. Вслед за ним, подчеркивая сходство, тянулся шлейф ароматного трубочного дыма.
— Так, значит, ты сейчас не работаешь, — рассеянно произнес он, глядя поверх моей головы.
— С чего ты взял? — оторопел я. У меня был собственный кабинет с окнами на центральный минский проспект. Из кабинета я руководил отделом в молодежном научно-техническом центре. Незадолго до этого центр аккуратно перевел свои фонды из собственности городской комсомольской организации во владение нескольких частных лиц. В мою задачу входило расширение общественных связей центра. При этом руководство желало только одного — чтобы общество забыло о существовании их организации как можно скорее. За умение разрешить это противоречие платили по тем временам вполне приличную зарплату. Это меня радовало и помогало воспитать чувство самоуважения.
— Ну и что тебе платят? — спросил Будинас, выслушав мой рассказ. И я, не колеблясь, назвал сумму в два раза большую, чем получал на самом деле.
— Получать будешь чуть меньше, зато выделю тебе машину с шофером, и войдешь в число учредителей.
Учредителем мне быть не хотелось. Кто сейчас помнит начало девяностых в дышащем на ладан СССР? Время текло с такой скоростью, что за три-четыре года сменилось несколько поколений предпринимателей. Молодой бизнес, как деревья на кладбище, яростно тянулся к алмазным небесам. Тот, кто рос быстрее, накрывал своей тенью конкурентов — неудач-ники загибались. Боролись за место под солнцем любыми средствами. Самым популярным была снайперская винтовка, но в дело шли и напалм, и противопехотные мины, и синильная кислота. Все это было направлено против учредителей, а наемные работники регулярно ходили на похороны.