Пернатый змей
Шрифт:
У ворот стоял не очень новый «фиат» с шофером в короткой куртке в красно-черную клетку. Шофер распахнул дверцу. Садясь в машину, Кэт выскользнула из плаща и вернула его генералу. Он перекинул его через руку и стоял у машины.
— До свиданья! — сказала она. — Огромное вам спасибо. Так мы ждем вас во вторник. Накиньте плащ.
— Во вторник, да, — сказал он и бросил шоферу: — Отель «Сан-Ремо». Улица Перу. — Потом снова повернулся к Кэт: — В отель или нет?
— Да, — ответила она и тут же передумала: — Нет, отвезите меня в «Сэнборн», где я могу сесть в уголке и выпить чашку чаю, чтобы
— Прийти в себя после боя быков? — На его губах снова мелькнула улыбка. — В «Сэнборн», Гонсалес.
Он козырнул, поклонился и захлопнул дверцу. Машина тронулась.
Кэт откинулась на сиденье и вздохнула с облегчением. Оттого, что покидает это мерзкое место. Оттого даже, что освободилась от этого любезного человека. Он был крайне любезен. Но вызвал в ней желание избавиться и от него тоже. В нем была та тяжелая мексиканская обреченность, которая давила на нее. Это спокойствие, необычная самоуверенность, почти агрессивность; и в то же время нервность, нерешительность. Эта глубокая тоска — и в то же время быстрая, наивная, детская улыбка. Эти черные глаза, как черные алмазы, в которые невозможно проникнуть, но которые так пристальны и, кажется, ищут намек на симпатию, теплое чувство! Кажется!
Она вновь почувствовала, как уже бывало прежде, что Мехико лежит на ее жизненном пути будто рок. Как что-то столь тяжкое, столь давящее, как кольца некоего огромного змея, что вряд ли сможет уйти само.
Она была рада уединиться в уголке кафе, снова ощутить себя в космополитичном мире, пить чай с земляничным пирогом и постараться забыть обо всем.
Глава II
Чаепитие в Тлаколуле
Оуэн возвратился в отель около половины седьмого вечера, усталый, возбужденный, чувствуя себя провинившимся, и очень обеспокоенный оттого, что отпустил Кэт одну. Но теперь все кончилось, причем оставив в душе ощущение скуки.
— Ну, как добралась? — закричал он, едва увидев ее, напуганный, почти как мальчишка, грехом своей оплошности.
— Прекрасно добралась. Заглянула в «Сэнборн», выпила чаю с земляничный пирогом — так вкусно!
— Браво! — с облегчением рассмеялся он. — Значит, ничего особо страшного не произошло! Я так рад! Ужасно ругал себя, что отпустил тебя. А я чего только не вообразил — в Мехико всякое может случиться, — что шофер завез тебя в какое-нибудь жуткое место и ограбил, ну и все в таком роде, но, с другой стороны, я знал, на самом деле с тобой все будет в порядке. Ох, ну а я — ливень! — люди бросаются чем ни попадя, целя в плешь — эти лошади — разве не ужас? — удивляюсь, как я еще жив. — Сложив руки на животе и вращая глазами, он смеялся, постепенно приходя в себя.
— Не промок? — спросила она.
— Промок! — ответил он. — По крайней мере вначале. До нитки. Мой дождевик никуда не годится — не знаю, почему не купил себе новый. Ох, что было! По лысине хлещет дождь, толпа сзади швыряет в нее апельсинами. Да еще сердце кровью обливается из-за того, что отпустил тебя одну. Но другого случая увидеть бой быков мне больше не представится. Когда я ушел, он еще продолжался. Бад не придет. Думаю, он до сих пор там.
— Но начало было ужасным, не находишь? — сказала она.
— Нет!
— Знай я заранее, — прервала его Кэт, — что кого-то из этих тореадоров бык поднимет на рога, думаю, я бы пошла еще раз. Ух, как я их ненавижу! Чем дольше живу, тем противней мне человеческий род. Насколько быки лучше!
— Да, конечно! — вяло поддакнул Оуэн. — Ты права. Но все же местами они демонстрируют большое искусство, очень приятно смотреть. И настоящую отвагу.
— Вот как? — разозлилась Кэт. — Отвагу! Со всеми их кинжалами, копьями, плащами и дротиками — и зная все повадки быка. Просто истязание человеком животных превратили в спектакль, где те вульгарные типы, красуясь, показывают, какие они мастера в этом деле. Гадкие мальчишки, отрывающие лапки мухам, — вот кто они. Только они взрослые, эти сукины дети, уже не мальчишки. О, хотела бы я стать быком, хоть на пять минут. Подлость, вот как я это называю!
— Ну и ну! — натянуто рассмеялся Оуэн. — Отнюдь.
— Еще назови их настоящими мужчинами! — закричала Кэт. — И миллион раз благодари Бога за то, что я женщина и вижу, когда передо мной трусы и негодяи.
Оуэн снова смущенно засмеялся.
— Иди наверх и переоденься. Не то заболеешь и умрешь.
— Да, лучше так и сделать. По правде сказать, я на последнем издыхании. Тогда до обеда. Я постучусь к тебе через полчаса.
Кэт села и взяла шитье, но руки у нее дрожали. Перед глазами стояла арена, и было такое ощущение, что все внутренности болят. Она была по-настоящему зла и на Оуэна. По природе он был такой чувствительный, такой добрый. Но тоже заразился современной коварной болезнью терпимости. Ко всему он должен был относиться снисходительно, даже к вещам, которые внушали ему отвращение. Он называл это Жизнью! Сегодня днем он чувствовал, что живет. И жаждал даже еще более низменных ощущений.
Тогда как она чувствовала себя так, будто отравилась трупным ядом. Разве это — жизнь!
Ах, мужчины, мужчины! У всех у них душа поражена этой мягкой гнилью, всем свойственен странный противоестественный взгляд на вещи, который позволяет им смотреть даже на что-то мерзкое, отталкивающее как на часть жизни. Жизни! А что такое жизнь? Вошь, лежащая на спинке и сучащая ножками? Тьфу!
Около семи постучался и вошел Виллиерс. Лицо бледное, заострившееся, как у птицы, которая, однако, вдоволь наклевалась на мусорной куче.
— Это было ВЕЛИКОЛЕПНО! — воскликнул он, присев на краешек кресла. — ВЕЛИКОЛЕПНО! Они убили семь БЫКОВ.
— Не телят, к сожалению, — отозвалась Кэт, неожиданно вновь придя в ярость.
Он помолчал, желая понять, что она имеет в виду, потом засмеялся. Это было еще одно, несколько неожиданное, развлечение — ее гнев.
— Нет, не телят, — сказал он. — Телят отправили обратно набирать вес. Но лошадей — еще несколько, после того как ты ушла.
— Не желаю слышать, — холодно сказала она.