Пернатый змей
Шрифт:
— Ты только посмотри на этого хилого юного эстета, — загробным голосом сказал Оуэн.
— Мне его болезненный вид и его эстетство внушают опасение, — зловеще сказала Кэт.
— И молодость. Она, конечно, тоже! — вяло рассмеялся Оуэн.
Но Виллиерс только холодно фыркнул, довольный их реакцией.
Мексиканка горничная сообщила, что кто-то просит миссис Лесли к телефону. Кэт знала лишь одного человека в столице — иначе Distrito Federal [9] — миссис Норрис, супругу британского посла, овдовевшую тридцать лет назад. У нее был большой громоздкий старый дом в деревушке Тлаколула.
9
Федеральный
— Да! Да! Это миссис Норрис. Как вы поживаете? Прекрасно, прекрасно. Миссис Лесли, не приедете ли ко мне на чашку чаю сегодня, посмотрите мой сад? Мне будет приятно вас видеть. Придут два моих друга, мексиканцы: дон Рамон Карраско и генерал Вьедма. Очаровательные люди, а дон Рамон к тому же великий эрудит. Уверяю вас, оба — совершенное исключение среди мексиканцев. О, совершенное! И еще, моя дорогая миссис Лесли, не привезете ли с собой и вашего кузена? Буду рада его видеть.
Кэт вспомнила маленького генерала; он был намного ниже нее. Ей вспомнились его невысокая фигура, прямая и настороженная, в которой было что-то птичье, его лицо с раскосыми глазами под дугами бровей и с эспаньолкой: странно напоминавшее лицо китайца, хотя на самом деле ничего китайского в нем не было. Необычный, независимый и в то же время воинственный маленький человечек, настоящий маленький индеец, говорящий с оксфордским произношением, быстро, низким, музыкальным голосом с необычайно мягкими интонациями. И эти нечеловечески черные глаза!
До этой самой минуты она не могла толком вспомнить его, составить себе хоть сколь-нибудь отчетливое мнение о нем. Теперь оно у нее сложилось. Это был самый натуральный простой индеец. А генералов в Мексике, как она знала, больше, чем солдат. В пульмановском вагоне, в котором она ехала из Эль-Пасо, было три генерала, двое более или менее образованных — в купе, а третий, настоящий индеец-крестьянин, ехал со своей завитой подругой метиской, которая выглядела так, словно упала в мешок с мукой: на лице толстый слой пудры, она осела даже на ее кудряшки и коричневое шелковое платье. Ни сей «генерал», ни эта женщина в жизни не видели пульмановского вагона. Но генерал был умней своей спутницы. Он был высок, жилист, с лицом в оспинах и с острыми черными глазками. Он ходил за Оуэном в вагон для курящих и пристальными глазками следил за тем, что и как тот делает. И скоро набрался манер. И раковину в умывальнике вытирал так же насухо, как все. В нем было нечто настоящее. Но бедная женщина, когда ей потребовалось в дамский туалет, заблудилась в проходе и громко вопила: «Я не знаю, куда идти! No s'e adonde! No s'e adonde!», пока генерал не послал мальчишку коридорного показать ей нужную дверь.
Но Кэт было противно видеть, как этот генерал со своей женщиной едят цыпленка, спаржу и желе в вагоне-ресторане, уплатив пятнадцать песо за довольно плохонький обед, когда за полтора песо с каждого они могли купить на остановке куда лучшей еды, настоящей мексиканской. И все те бедные, босые люди на платформе возмущались, когда генерал, который был одним из них, с видом аристократа заглатывал спаржу за окном вагона-ресторана.
Но так они спасают народ — в Мексике и повсюду. Какой-нибудь головорез выбивается из грязи и убожества в князи и так спасает себя. Кто платит за спаржу и желе, за пудру, никто не спрашивает, потому что все и так знают.
Но довольно о мексиканских генералах — как правило, сословии, которого следует всячески сторониться.
Кэт все это знала. Ее не слишком интересовали мексиканцы, пусть и занимающие государственные посты. В мире столько всего, от чего желательно держаться подальше, как от немытой толпы, если не хочешь набраться вшей.
Прилично опаздывая, Оуэн и Кэт помчались в Тлаколулу на такси. Путь был неблизкий: через неповторимые нищенские окраины города, потом по прямой дороге, обсаженной деревьями, в долину. Ярко сияло апрельское солнце, в небе над вулканами громоздились пирамиды облаков. Долина тянулась до мрачных, призрачных холмов — плоское пространство, выжженное, кроме отдельных клочков поливной земли, где зеленели посевы. Необычная почва — сухая, черноватая, поливаемая искусственно,
Желтые трамваи мчались по огороженным рельсам, мчались к Сочимилко или Тлалпаму. Вдоль рельсов бежала асфальтовая дорога, по которой неслись до неправдоподобия дряхлые фордовские омнибусы, забитые смуглыми аборигенами с непроницаемыми лицами, в грязной хлопчатой одежде и в больших соломенных шляпах. С внешнего края шоссе, по пыльной тропе под деревьями тащились к городу маленькие ослики с громоздкой поклажей на спине, которых вели в поводу мужчины с почерневшими лицами и с такими же почерневшими босыми ногами. Трехрядное движение — лязгающие трамваи, грохочущие автомобили, одиночные ослики и бредущие, словно сами по себе, люди.
Изредка — цветы, брызгами краски пестреющие на кучах обвалившейся штукатурки. Изредка — женщины с сильными, дочерна загорелыми руками, стирающие лохмотья в дренажной канаве. Изредка — всадник, направляющийся к стаду пасущихся черно-белых коров. Изредка — всходы маиса, начинающие зеленеть на возделанных полях. И один за другим мелькали столбы, отмечающие водные каналы.
Они проехали усаженную деревьями площадь в Тлаколуле, на которой сидели на корточках местные жители, торговавшие фруктами или сластями, дальше дорога пошла между высоких стен. Наконец такси остановилось у больших ворот, за которыми виднелись массивный розово-желтый дом, а позади дома — высокие, темные кипарисы.
У ворот стояли два автомобиля. Значит, другие гости уже прибыли. Оуэн постучал в обитые гвоздями ворота, похожие на крепостные, в ответ раздался бешеный лай собак. Наконец маленький ливрейный лакей с тоненькими черными усиками молча открыл им дверцу, прорезанную в воротах.
Квадратный внутренний двор, погруженный в тень, — солнце лежало на тяжелых арках, перекрывавших часть его, — с вазами красных и белых цветов навевал тоску, словно был мертв не одну сотню лет. Возникало ощущение присутствия некоей мертвой, тяжеловесной силы и красоты, неспособных прейти, освободиться, истлеть. Тут был каменный бассейн с чистой, но недвижной водой, массивные красные с желтым арки стояли по периметру двора с обреченностью воинов, их основания тонули в глубокой тени. Мертвый, грузный дом конкистадоров с заросшим садом, виднеющимся позади него, а дальше ацтекские кипарисы, высоко вздымающие свои чуждые здесь темные вершины. И мертвая тишина, как черная, пористая, глухая базальтовая скала. Нарушаемая только лязгом трамваев за сплошной стеной.
Кэт поднялась по каменной гагатово-черной лестнице и вошла в обитые кожей двери. Миссис Норрис вышла на террасу верхнего патио встретить гостей.
— Как я рада вас видеть, моя дорогая. Мне следовало позвонить вам раньше, но неважно было с сердцем. И мой доктор хотел, чтобы я переехала жить пониже! Я сказала ему: мое терпение кончилось! Если собираетесь лечить меня, лечите здесь, на высоте семи тысяч футов, или сразу признайте свою некомпетентность. Нелепость — переезжать то ниже, то выше. Я все эти годы прожила на этой высоте. Просто не желаю, чтобы меня спроваживали в Куэрнаваку или куда-нибудь еще. Ну, моя дорогая, а как вы поживаете?
Миссис Норрис была женщина пожилая и сама как конкистадор: черное шелковое платье, на плечах тонкая кашемировая шаль с короткой шелковой бахромой, украшения из черной эмали. У нее было сероватое лицо, острый и загорелый нос, голос с металлическим оттенком, медленный, отчетливый, звучавший жестковато и по-своему музыкально. Она была археологом и так долго изучала ацтекские руины, что серо-черный цвет базальтовых скал и выражение ликов ацтекских идолов с их острыми носами, чуть выпуклыми глазами и могильной усмешкой наложили свой отпечаток на ее лицо. Одинокая дочь культуры, с независимым умом и сильной волей, она всю жизнь паслась на жестких камнях древних руин и в то же время сохраняла исключительную душевность и окрашенное своеобразным юмором отношение к своим почитателям.