Персиковое дерево
Шрифт:
— Бедный малый! Совсем рехнулся…
Боль.
Конан скакал по Серым Равнинам.
Он был гол, а лошадь под ним — давно мертва.
Один скелет. Отполированные временем кости, непонятно какой магией склепанные воедино и приведенные в движение. Пока скелет этот ворсе не думал рассыпаться на отдельные кости. Отнюдь! Он довольно шустро перебирал копытами по серым камням, мотал из стороны в сторону оскаленным черепом и даже иногда игриво
Вот эти-то игривые взбрыкивания и причиняли Конану самую сильную боль.
Вообще-то, скакать голышом даже на обычной лошади — удовольствие ниже среднего. А проделывать это на вертлявом конском скелете, способен разве что какой-нибудь пикт, наглотавшийся дурманящих грибов. Даже просто сидеть верхом на острых, костистых, да к тому же еще и находящихся в постоянном движении позвонках было очень больно. А тут и еще и куда большая неприятность подоспела, как ни берегся Конан, как ни стискивал бедрами лошадиный костяк, стараясь по возможности приподнять и тем уберечь от болезненных травм самые уязвимые свои места. Не помогло. При очередном прыжке игривого скелета случилось именно то, чего Конан со страхом ожидал с самого начала кошмарной скачки — его чресла защемило и прочно заклинило между двумя лошадиными ребрами.
Боль была неописуемой.
Конан весь моментально покрылся холодным потом. Ослабевший и задохнувшийся, он только каким-то чудом не свалился с коня.
А скелет, как ни в чем не бывало, продолжал себе скакать по бесцветной пустоши. Только теперь каждое его движение отдавалось в теле Конана вспышками ослепительной боли. Но долго выдержать ее молча не смог бы даже и самый стойкий из киммерийских варваров. Будь он даже с рождения глухонемым.
Не смог и Конан. После очередного защемления он заорал — самым постыдным образом.
Странно, но от собственного крика сразу же стало легче.
А, может быть, и вовсе даже не от крика. А от холодных и влажных ладоней, что невесомо скользнули по лицу, стирая верхний слой боли, как усердная служанка стирает мокрой тряпкой паутину в темном углу.
Боль не исчезла, но стала вполне терпимой.
— Тихо, тихо… сейчас все пройдет.
Голос был женским.
Холодные ладошки скользнули по шее вниз, плавными волнообразными движениями погладили грудь, пробежались пальцами вдоль ребер. Руки тоже были женскими, но это не походило на любовную ласку — скорее, так опытный лютнист проводит перед работой настройку своего инструмента.
Конан открыл глаза.
— Вот и славно, — сказала сидящая рядом молоденькая девушка, почти девочка, и снова погладила прохладной узкой ладошкой Конана по груди. На коже осталось ощущение прохладной и влажной липкости. Девушка убрала руку, вытерла ладонь о тряпку — на той проступили белесые следы. Одета незнакомка была в полупрозрачные расшитые шальвары и такую же короткую накидку, еле-еле закрывающую грудь. Да и украшений на ней было чересчур много,
— Они думают, что ты еще долго будешь без сознания, вот и приказали мне за тобой приглядывать. Они знают, что я умею лечить, но не знают, насколько хорошо. Тебе пока лучше отсюда не выходить — предполагается, что ты проваляешься в лихорадке еще несколько дней…
Конан сел — осторожно, боясь потревожить затаившуюся боль. Но та, похоже, возвращаться не собиралась, осталось лишь слабое саднящее жжение в промежности, словно сел причинным местом на не до конца остывшие угли и слегка обжегся.
— Я убрала боль, — сказала девушка, глядя на Конана со странной смесью смущения и интереса. — Я это умею. Не навсегда убрала, это опасно. Но — почти до утра. Этого должно хватить. А если нет, то можно будет еще раз попробовать…
Конан прислушался к себе. Больно действительно не было, легкое жжение не в счет. Но что-то подсказывало, что не стоит торопиться и снимать тугую холщовую повязку на бедрах — все равно ничего хорошего он под ней не обнаружит. Слишком уж спокойно вела себя незнакомка — так не ведут себя здешние красавицы в присутствии незнакомого голого мужчины.
Даже служанки.
А эта, если судить по количеству украшений и дорогой одежде, вряд ли таковой являлась. Ну, разве что купец от чрезмерного богатства совсем умом тронулся и набрал прислугу из молоденьких девиц исключительно знатных кровей. Но сейчас было кое-что, интересовавшее Конана куда больше вероятного положения незнакомки в этом доме вкупе с ее родословной.
— Где мой… хм?..
Голос поддавался с трудом, но она поняла.
— Пояс? Вот он! Я подшила завязки, они почти оторвались…
Конан ощупал пояс, оценивая потери. Нож, конечно же, отобрали. А вот все остальное, похоже, опасным или ценным не посчитали. Зря, между прочим…
— Долго… я… м-м?
Голос звучал хрипло, слова приходилось проталкивать сквозь шершавое горло с огромным трудом. Конан откашлялся, намереваясь повторить вопрос более членораздельно. Но девушка поняла и так.
— Долго. Почти весь день. Сейчас вечер уже, солнце скоро сядет. Я очень старалась, но у тебя была сильная лихорадка. Ее же не так просто убрать, как боль, понимаешь?
— А-га…
Вообще-то, Конан просто прочищал горло. Но получилось как-то очень уж многозначительно.
Девушка, во всяком случае, явно поняла это междометие как-то по-своему. И явно в не слишком одобрительном ключе. Она слегка смутилась, моргнула жалобно и стала выглядеть еще более виноватой. Показалось даже, что она готова заплакать.
— Извини. Исправлять такое я не умею… так, сделала, что смогла. Убрала лихорадку, рану зарастила… это нетрудно! Шрам какое-то время будет сильно болеть, но это неправильная боль, там болеть уже нечему, просто так всегда бывает… понимаешь, когда отрезают руку или ногу… ну, или там еще что-нибудь… они потом еще долго продолжают болеть, словно их вовсе и не отрезали… Это неправильная боль…