Персиковый сад (сборник)
Шрифт:
– Как море? – спросила я и по-девчоночьи всхлипнула.
– Как море. Они и цветом как море.
Я опять всхлипнула и глотнула холодной минералки из горлышка.
– Ну так что случилось? Ты можешь сказать?
Я достала из сумочки платок, вытерла слезы.
– Могу. Я тебе сейчас все расскажу.
Это случилось чуть больше десяти лет назад. Мне было тогда семнадцать лет. Я только что окончила школу и поступила в художественное училище, когда тетя Таня, мамина подруга, повела меня в церковь креститься. Я добросовестно готовилась к этому событию – с большим желанием и душевным трепетом. Перед крещением
Тетю Таню я помню столько, сколько себя. Она всегда была рядом. Это она, когда маме было некогда, забирала меня из садика, а позже из музыкальной и художественной школы. Это она водила меня на концерты и выставки. Это она научила меня верить в Бога и читать первые молитвы.
Обе они – и мама, и тетя Таня – были одинокими женщинами. Мама и отец давно развелись. Его я не помню совсем, а у тети Тани муж погиб в Афганистане. Детей у них не было, так что я стала единственным ребенком на двоих, и кто из них любил меня больше, трудно сказать.
Мама и тетя Таня работали в музыкальном училище: мама преподавала фортепиано, крестная – сольфеджио. Казалось бы, сухой предмет, но, если и так, на крестной моей он не оставил отпечатка. Она была гуманитарием до мозга костей: любила музыку, живопись, поэзию. Теперь мне кажется, что это благодаря ей, а не маме я стала художником. Помню, как она всегда плакала, когда читала пастернаковскую «Магдалину»:
У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые Твои.
Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Прядки распустившихся волос…
– Слышишь, Марина-малина, – это она меня так называла, – слышишь музыку? Как точно и пронзительно сказано!
Ничего я тогда не слышала, но сердце эти непонятные строчки задевали.
Еще помню, как они с мамой пели Окуджаву:
В городском саду флейты да валторны,
Капельмейстеру хочется взлететь…
Б. Окуджава. Счастливый жребий
Мне кажется, что ни у той, ни у другой не было мужчин. Возможно, это не так, но во всяком случае я никогда их не видела.
Все вместе мы ходили не только на выставки и концерты, не только выбирались за город на дачу к другу погибшего тети-Таниного мужа, но также вместе готовились ко причастию и посещали церковь. В то время уже никто не стеснялся ходить в храм, все больше на службах появлялось интеллигенции, тетя Таня с мамой встречали здесь много знакомых. Обсуждались уже известные книги Меня и только что появившегося Кураева, а на магнитофонных пленках зазвучали песни иеромонаха Романа. Я была тогда погружена в эту атмосферу. Мне нравилось бывать на службах и испытывать радостное чувство легкости после исповеди, нравилось читать утренние и вечерние молитвы, большую часть которых я вскоре, не уча, выучила наизусть, а под гитару могла спеть не только окуджавские или митяевские песни, но и «Радость моя, наступает пора покаянная…» [11] .
А дома в моей комнате исчезли со стен плакаты
Потом занятия в училище, рисование – вся студенческая жизнь – стали отдалять меня от церкви. Если бы не крестная, я таким образом отдалилась бы весьма далеко.
Но она напоминала мне о самом главном, всегда ненавязчиво и мягко. И снова втроем мы шли в храм, исповедовались и причащались. Так хорошо было на душе, так спокойно и радостно!
На последнем курсе я влюбилась. Любовь понесла меня как на крыльях, и я ходила, не чувствуя под ногами земли. И опять же своими секретами, переживаниями я делилась не с мамой, а с тетей Таней. Нет, разумеется, мама знала все, но такого доверия, как к крестной, к маме я не испытывала. Наверное, мама ревновала меня к подруге, но я не замечала этого. Мы все были очень дружны.
Однажды вечером, когда я вернулась из училища, мама сказала мне, что тетя Таня больна.
– Это серьезно, Марина. У Татьяны опухоль. И как показали анализы – злокачественная.
– Злокачественная опухоль – это рак? – спросила я.
– Да.
– И что теперь делать?
– Не унывать, конечно, и на Бога надеяться. На ранних стадиях онкологические заболевания поддаются лечению.
Но стадия оказалась не ранняя, а слишком поздняя, чтобы победить болезнь. Думаю, крестная это понимала и, надо отдать ей должное, не теряла самообладания, не металась по разным целителям и экстрасенсам, как нередко и верующие люди поступают. Лечилась, следуя предписаниям врачей, разве что в церковь стала ходить чаще и больше молиться дома.
Я, разумеется, и в мыслях не допускала, что тетя Таня может умереть. В двадцать лет кажется, что смерть если и существует, то где-то там, за пределами круга родных и близких людей. Так, пожалуй, думает каждый, кто еще не встречался со смертью. Я бегала на свидания, сдавала зачеты и экзамены и нечасто заходила навестить крестную. Даже не заметила, когда она перестала вставать, насколько сильно похудела, как потеряло краски и высохло ее милое, всегда такое живое лицо. Однажды, помню, мама сказала, что тетя Таня держится на анальгетиках, обезболивающих средствах, а я беззаботно ответила, что крестная все равно поправится.
Мама укоризненно посмотрела на меня и тяжело вздохнула:
– Нет, дочка, не поправится. Я говорила с врачом… Не поправится. Если, конечно, не произойдет чуда.
Чуда не произошло. Я никогда не сомневалась в том, что чудеса случаются, но надо ведь, согласись, прожить на свете чуть-чуть больше, чем двадцать лет, чтобы понять: случаются они не с нами и не с близкими нам людьми… К сожалению.
Как-то раз я зашла к тете Тане вечером. Зашла на минутку, потому что у подъезда остался ждать меня тот, в кого я была влюблена, – мальчик Толя, студент архитектурного факультета строительной академии. Помню, я так и сказала ему: «На минутку. Не успеешь покурить, как вернусь».