Перстень Тамерлана
Шрифт:
– Мужики, закурить не найдется?
В ответ – тишина. То ли эти двое некурящие, то ли… то ли не хотят разговаривать. Тогда – почему?
– Мы, вообще, где?
Тот, что в углу, зашевелился, кашлянул… и, так ничего и не ответив, преспокойно отвернулся к стене и, кажется, задремал. Ну надо же! Похоже, эта парочка – такие же придурки, как и те, что снаружи. Что ж, не хотят разговаривать – не надо. Иван задумчиво уставился в потолок, выделяющийся в полумраке светлым прямоугольным пятном. Что же, черт возьми, происходит? А если… Ну да, сколько раз он слышал о таких случаях! Людокрады! Ну да, тот, со шрамом, – вылитый боевик! Как же он раньше-то не догадался… Похитят, увезут в Чечню, а потом будут требовать выкуп. Раничев усмехнулся – и кто же, интересно, за него заплатит? Комитет по культуре? Нет, уж скорей Влада… да и та таких
– Эй, ордынец, не свисти, а! – заворочались, подав голос, в углу. – Минетий-тиун не особливо-то свист любит, говорит – примета плохая. Не дал бы плетей, как вон Феофилу…
Ордынец? Иван не сразу понял, что так обращались именно к нему. Ордынец… Интересно, почему ордынец?
– А про тебя Митька с Егорием переговаривались, допреж как сюда кинуть, – охотно пояснил товарищ Раничева по несчастью. – Ордынец, мол, Тайгая человечишко.
– Да не знаю я никакого Тайгая! – не выдержав, со злостью вскричал Иван. – И вообще мне на работу пора.
– Феофил вон тоже, доработался, – не совсем понятно произнес собеседник. По виду – не разобрать кто, все ж таки темно, но голос приятный, звучный такой баритон, почти как у самого Раничева.
– А Феофил – это кто?
– Феофил-то? – Сокамерник усмехнулся. – Был свободный людин, потом – закуп, а ныне, похоже, холоп обельный… Должок-то боярину не вернул.
– О, боже! – неловко шевельнул плечом, застонал Иван, застонал не столько от боли, сколько от полной непонятности происходящего. Сленг – ну чисто средневековый: тиун, холоп, закуп. Боярин вот опять же, которому должок не вернули. Может, и он, Раничев Иван Петрович, у этого непонятного боярина в должниках?
– Что за боярин-то?
– А то ты не знаешь! – Баритон хохотнул, невесело так, грустно, словно бы давили на него какие-то нехорошие тяжелые мысли, оттого и молчал, да вот теперь вдруг решил поговорить, развеять немножко хандру.
– Да в самом деле не знаю! – повысил голос Иван. – Что за боярин? – Раничев ожидал услышать какое-нибудь знакомое имя, быть может, даже воровскую кличку иль погоняло какого-нибудь крупного преступного авторитета, крупного, конечно, в масштабе района или там области.
– Колбята Собакин – боярин, чтоб ему, змею, ни дна, ни покрышки! – В углу смачно сплюнули и вполголоса выругались.
– А где мы? – Раничев торопливо форсировал беседу, опасаясь, что еле видимый в полутьме собеседник вдруг замолкнет, замкнувшись в себе, так же, как вот только что.
В углу снова засмеялись:
– Слушай, ордынец, тебя, видно, хорошо по кумполу треснули – коль не помнишь, где ты да у кого.
– Не ордынец я. Раничев, Иван Петрович, директор Угрюмовского музея истории и культуры, – запоздало представился Иван. – А вас как величать?
– Ефим, – снова вздохнув, отозвались из угла. – Ефим Гудок кличут. А ты, стало быть, не тайгаев?
– О, господи… Да не Тайгаев, Раничев я. Из Угрюмова, директор му…
– Плохо, что не тайгаев. – Ефим почесал затылок. – Эдак, и ты холопом Колбятиным станешься, как Феофил да азм, грешный… Для чего, думаешь, нас тут держат?
– Вот мне тоже это очень интересно узнать!
– Да чего тут знать-то? В холопей поверстают – и все дела. Будем тут, на Колбяту, робить, до днев скончания. А убежать захотим – на чепь! Или плетьми, как Феофила… Феофил! Феофиле… Как ты?
На соломе завозились, заскрипели:
– Ой, тошнехонько, Ефиме, ой, болит спинушка…
– Минетий, тиун, бил?
– Он, собака, самолично… Ох… А боярский сынок Аксенка присматривал да тож пару разов приложился.
Феофил надсадно закашлялся и затих, пару раз сплюнув. Видно, говорить ему было больно. Замолк и Ефим, и в подвале – или погребе? – вновь повисла гнетущая тишина.
Раничев сглотнул слюну. Тут, оказывается, и бьют кого-то! Полный беспредел. И ведь не так далеко от города. А может, пристатится случай бежать? Можно было б, конечно, попробовать сговориться с остальными узниками, наброситсья всем вместе на вошедших – ведь придут же за ними когда-то, а руки-то – вот они – свободны, не связаны. Иван снова неловко шевельнулся – и вновь плечо ожгла боль. Да-а… Этак много не набегаешься. Он попытался привести в некоторый порядок мысли.
Иван как накаркал!
Снаружи вдруг послышались гулкие голоса, скрипнув, наверху открылся лаз – значит, и в самом деле погреб.
– Эй, ордынец, вылазь, покуда плети не отведал! – с шумом спустив лестницу, повелительно бросили сверху. Раничев вздрогнул: «ордынец» – это ведь ему! – торопливо – получать плетей не особенно-то хотелось – полез, перебирая руками по занозистым перекладинам, снова стрельнуло в плече…
А в глаза ударило солнце! Оно стояло уже низко, выглядывая верхним лучистым краем из-за крыши какого-то деревянного здания, да все строения вокруг были деревянными, сложенные из крепких бревен, в лапу, что называется – на века. По обширному, вымощенному деревянными плашками (!) двору, лениво бродили гуси и прочая домашняя птица, пробегали какие-то люди – босые, в расшитых рубахах – кто-то нес на плечах мешки, кто-то деревянные кадки, верхом на пегом коньке проехал чернобородый мужик в бордовом плаще и низких зеленых сапогах с узорочьем, бежавший перед ним мальчик почтительно распахнул ворота – да, здесь были и ворота, и высокий частокол ограды, и даже небольшая надвратная башенка с вооруженным копьем (!) стражем! Все это – люди, всадник, солнце и гусиный гогот, и чья-то ругань, и крики – навалилось на едва вылезшего из погреба Ивана с такой резвой силой, что тот пошатнулся и, наверное, свалился бы обратно в узилище, если б пришедшие за ним люди не подтолкнули его в спину. Надо сказать, сделали они это довольно грубо – споткнувшись, Раничев едва не полетел носом в навозную кучу. Сопровождающие быстро стянули ему за спиной руки и обидно засмеялись:
– Неча башкой вертеть! Иди, давай.
Прошли мимо какого-то приземистого здания – мужики и молодые парни в одних портках, с прибаутками метали туда старое сено с огромного, запряженного парой мосластых лошадок воза. Заходившее солнце играло на мускулах мужиков, сияло в позолоченном кресте соседнего небольшого строения, по всей видимости – церкви. Раничев быстро оглянулся на нее. Значит – не бандиты? Значит, все-таки секта?! Вообще-то это многое объясняло. И простецкий, нарочито крестьянский, этакий «а ля рюс», вид окружающих – средь коих ни одного курящего, Иван это сразу заметил! – и частокол, и церковь… так и похищенный перстень, видимо, представляет какой-то интерес для сектантов! Ну да… А кроме перстня, быть может, – и кое-что еще из экспозиций музея, потому-то и похищен директор… Значит, сектанты. Право, неизвестно еще, что хуже? С бандитами хотя бы договориться можно, а с фанатиками – поди попробуй! А тот убитый парень, в кустах? Наверное, он пытался бежать? Да, дела серьезнее некуда.
– Сюды вертай… – Шедший впереди охранник обернулся, кивком указывая дорогу.
Завернув за угол церкви, Иван и его сопровождающие оказались перед большим трехэтажным зданием, тоже, естественно, деревянным, с высокой шатровой крышей и крытыми галереями по всему периметру. Галереи были связаны меж собой узкими лесенками, точнее – бревнами с вырубленными в них углублениями-ступеньками. Не совсем точно по центру строения, чуть ближе к левому краю, размещалось крыльцо с широкой парадной лестницей, украшенной массивными резными перилами. На крыльце, небрежно облокотившись на перила, стоял молодой парень, одетый по местной сектантской традиции – в малиновую рубаху и синий полукафтан, подпоясанный широким поясом с желтыми шелковыми кистями. На ногах парня красовались светло-коричневые сафьяновые сапожки без каблуков, похожие на те, которые используют иногда цирковые наездники. Парень был очень красив, скорее даже как-то не по-мужски смазлив: светлые, тщательно расчесанные кудри, небольшая бородка, белое, с тонкими чертами, лицо, словно бы высеченное из мрамора, глаза – холодные, ясно-голубые, а густоте ресниц позавидовала бы любая женщина. Тем не менее парень производил какое-то неприятное впечатление, в выражении его красивого лица было что-то хищное, нелюдское, волчье.