Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Принялась кормить приблудного? – и вроде ругать не хотел, а получилось сердито.
Настя обернулась на голос и покраснела: даже издалека увидал Вадим взгляд испуганный.
– Боярин, я свою отдала, – она подошла к окошку и подняла к нему личико: тревожное и милое. – Я нынче есть не стану.
Смотрел Норов на кудрявую и все порешить не мог – ругать или утешать? Стоит перед ним девчушка – добрая, сердечная –, а вокруг видит лишь злое и винится загодя, ожидая упрека иль наказания.
– Настя… – голос-то у боярина дрогнул, – я с тебя не за
– Прости, Вадим Алексеевич, – голову опустила, руки в кулачки сжала. – Всем докучаю. Одни хлопоты со мной.
– И какие ж хлопоты? – Норов и жалел печальную, и потешался над нею. – У окна постоять и поглядеть на чудо чудное? Так за это, пожалуй, спасибо сказать надобно. И чем ты пса проняла? Хвостом вертел так, что я уж было подумал, оторвется и останется на снегу лежать.
Настасья чуть замерла, а потом взглянула на Вадима, да так, что тот едва не хохотнул: глаза бирюзовые по плошке, рот приоткрылся.
– Не пойму я… – Настя потопталась чуть, а потом, приподняв полы шубки, влезла на лавку, что притулилась у стены хоромины, аккурат под окнами боярской ложницы. – Ты шутишь, боярин, нет ли? Смеешься надо мной?
Норов дышать забыл: мордашка девичья близко совсем, глаза светятся теплом, и сама Настя будто тянется к нему.
– Так это… – очухался, – смеюсь, не без того. Ты не спеши печалиться, боярышня. В Порубежном редко, когда повод есть потешиться, а потому и дорог он. Я вот нынче одним днем за весь год отсмеялся. Затейница ты, как я погляжу. То навеси во взваре полощешь, то с лютым зверем обнимаешься. Жаль, раньше не пожаловала в Порубежное, глядишь, и веселее бы стало.
Настасья с ответом не спешила. Сложила руки на подоконнике и оперлась на них подбородком, вроде как раздумывала:
– Вот и тётка Ольга потешалась утром. Ты, говорит, иди и улыбайся, а людям с того отрадно станет. Что ж я, скоморох какой? – жалилась Вадиму.
Норов едва себя удержал, чтоб не погладить девичью головушку. Да не утешить хотел, а потрогать кудряхи, которым несть числа. Распушились косы-то по весенней сырости, рассыпались в разные стороны. Красота…
– Скоморох смешит, а ты радуешь. Чуешь разницу-то, боярышня? – лук положил и руки за спину убрал от греха подальше.
– Тётка Ольга смеялась. И ты вот… – Настя и сама улыбнулась. – Так-то посмотреть, лучше смех, чем слезы.
– Погоди, ты про Ольгу Харальдову? Точно ли? Смеялась? – Вадим удивлялся.
– Она самая, – кивнула Настасья. – Ох и лук у нее! Как держит-то? Как поднимает?
– Лук знатный, тут слова не скажу, – Вадим не успел себя одернуть, принялся девице да об оружии. – Такой лишь у нее и у меня. Ей от отца достался, а я стяжал в бою ладейном о третьем годе. Мимо высокой водой шли северяне, сказали, что торговать, а ввечеру бросились на крепость. Вои они умелые, но напрасно сунулись в Порубежное. Здесь каждый человек –
– И что? – Настя аж на цыпочки встала, дышать забывала от любопытства. – И что дальше-то?
– Ну как что, накормили, напоили и отправили домой, – Вадим пристукнул крепким кулаком по стене. – Как сама-то мыслишь, что дальше?
– Мыслю, что до дома они не добрались, – вздохнула кудрявая. – А зачем наскакивали?
– Так причина-то завсегда одна и та же, – не удержался и дернул за девушку за косу. – Вызнать хотели, крепкие ли у нас вои, да разуметь, если ли чем поживиться в крепости.
– Это все потому, что земля у них скудная, родит плохо. Одной рыбой сыт не будешь, вот и ходят искать поживы, – Настя улыбнулась и косу перекинула за спину, мол, моя, не хватайся.
– Молодец. Откуда знаешь? – спросил и сам понял: поп науку передал.
– Отец Илларион сказывал, – Настя запечалилась, голову опустила. – И как он там? Велел писать, а как же я ему отпишу, кто передаст послание? Далеко забрались…
– Нашла об чем горевать. Третьего дня конный двинется в княжье городище, так ступай поутру к воротам и передай берёсту. Укажи, где попа искать.
– Правда? – Настя едва не сплясала на лавке. – Дай тебе бог, Вадим Алексеевич, долгих лет и отрадных!
Норов хохотнул, хотел уж дальше разговор вести, но услыхал сердитый крик тётки Ульяны:
– Настасья! Куда запропастилась?! – Голос-то совсем близко слышался!
– Ой, батюшки! – Настя заметалась. – Я ж ушла и пропала! И мису кинула!
Вадим насилу успел удержать боярышню за ворот, не пустил с лавки:
– Куда ты, заполошная? – высунулся из окна, протянул руки, подхватил девушку и в ложницу поднял.
Поставил боярышню на ноги, а от себя не отпустил: прижал к груди, а на кудрявую головушку положил тяжелую ладонь. Косы-то у Насти гладкие, шелковистые, а сама она – теплая и ладная.
Стояла боярышня тихонько, ухватившись за кафтан Вадима. Норов едва удержался: хотел прижаться щекой к светлой макушке. Разумел, что дурное затеял, себя обругал, а Настю все ж не отпустил.
– Испугалась? – говорил тихо. – Не бойся, не выдам.
Настя чуть плечом двинула, мол, пусти, а Норову такое поперек сердца: уж очень отрадно было стоять рядом с девушкой, теплом ее греться. Но руки разжал, выпустил пташку.
– Пойду я, – Настя отступила на два шага, улыбнулась. – Тётенька ищет.
– И куда пойдешь? – от девичьей улыбки и сам повеселел. – Второе ухо подставлять? – смотрел на краснючее.
– Так…куда… – замялась, прикрыла горящее ухо ладошкой. – В ложницу. Скажу, что… – и умолкла.
– Ступай в гридню мою, садись рядом с дедом. Скажи, я велел, – Вадим хохотнул. – Чую, там боярыня Ульяна еще не искала.
Настя растерялась на малый миг, но совету вняла:
– Там-то нет. Кто же хозяину станет докучать? Спасибо, Вадим Алексеевич, – поклонилась низко.