Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– Ульяна Андревна, не чаял тут увидеть, – Норов подошел к тётке. – И ты, Настасья, явилась? Что ж в слезах? Обидел кто?
– Жалостливая, – ответила за боярышню тётка. – Слезы завсегда близко. Вадим Алексеич, ты и поутричать не успел. Я велела Поле каши сотворить, хлеба свежего. Пойдем в дом, по такой-то сырости и простыть недолго. Ты вон и кафтан легкий вздел, не дай бог просквозит.
Настя о слезах позабыла напрочь, едва смехом не зашлась. И было с чего! Невысокая стройная тётка, подняв лицо к здоровущему Норову,
Боярин, по всему видно, чуть опешил, но лицо удержал и ответил по-доброму:
– Благодарствуй за заботу, боярыня. Если так, то идем, чего ж каши не испробовать. Вижу, Настасья Петровна и сама озябла. Да и ты не так, чтоб в тепле, – сказал и глянул на Настю.
Та взгляд его приметила и разумела – плат с головы сполз. Заполошилась, принялась кудряхи прятать, а они, окаянные, не слушались.
– Вот и хорошо, – Ульяна прихватила Настю за руку и потянула к дому. – Чего ж так-то стоять? Народу тьма, затопчут.
Норов двинулся первым, за ним Ульяна с Настей, а позади всех топотала Зинка – счастливая и румяная. Не иначе женишка себе высмотрела, да и он ее приметил.
По главной-то улице народцу шло немало. Людишки, завидев боярина, уступали дорогу, кланялись, здоровались. Настасья наново припомнила науку отца Иллариона, видела, что привечают сердечно, смотрят уважительно. И снова гордилась, правда, не понимала с чего. В дом к боярину попала не своей волей и ничего путного не сотворила, чтоб ей вместе с Норовым приветы кидали.
– Здрав будь, боярин. – Громкий бабий голос. – И тебе здравствовать, Настасья, дочь Петра. Боярышня оглянулась и увидала Шаловскую большуху:
– Здрава будь, Ольга Харальдовна, – кивнула и улыбнулась знакомице.
– Ольга, вижу ты в духах нынче, – Норов выпрямился, взялся за опояску. – Не кричишь, не плюешься. Здрава будь.
– Чего ж кричать, коли все как надобно? – поклонилась. – Справная нынче сотня. Твоими стараниями.
– А когда это я твоего одобрения просил? – Норов в лице не изменился. – Уговорились, что ратные – моя забота, а твое дело – бабий отряд. Где ж лучницы, Ольга?
– За моих не тревожься, – ответила смелая, подбоченилась. – Боярин, ты б повелел пустить баб на заборола. Примериться, поглядеть куда стрелы кидать. Новых много. У одного Щурова три дочки в возраст вошли.
– Добро, скажу десятникам. Так что ж, когда силой мериться станем? Весна уж.
– А вот вернешься из Гольянова, там и посмотрим, кто дальше стрелу пустит, – Ольга хохотнула. – И боярышню с собой возьми, будет ей наука.
– Ты кто ж такова? – встряла Ульяна. – Тебе ли решать, куда кому идти? И чему собралась учить боярышню?
Тишина наступила такая, что Настя чуть испугалась. Знала тёткину повадку, да и с Ольгой была знакома. Невольно оглянулась на Норова, а тот – вот чудо –
Настасья не хотела тётку одну бросать, но та сама ее и толкнула от себя. Пришлось боярышне идти и вставать за спиной Норова. Так-то глянуть – спряталась, ожидая если не бури, то громкой бабьей беседы.
– Я-то знаю, кто я такова, – Ольга уперла руки в бока. – А вот ты кто? Слыхала я, что на боярском подворье хозяйка новая объявилась. Ты ли, что ли?
– Не твоего ума дело, – Ульяна скрестила на груди руки, показала пальцы с кольцами. – Баб на заборола води, а в хозяйство не лезь, то моя забота.
– Велика забота, – хмыкнула Ольга и двинулась к Ульяне. – Щи варить и порты стирать.
Настя затрепыхалась, хотела уж бежать тётке на подмогу, а Норов не пустил, за спину себе задвинул.
– Много ты настреляешь, ежели в животе пусто? – Ульяна и сама сделала шаг к Ольге, голову подняла высоко.
Настасья тихонько ойкнула. И было с чего! Огромная Ольга да невысокая тётка супротив нее. Одного не могла разуметь боярышня, как Ульяна умудряется смотреть свысока да снизу вверх.
– Много ты наваришь, коли я не настреляю? – Ольга насупилась. – Сама настреляешь? Иль скажешь, что боярыне невместно руки кровью марать?
– Я тебе о боярском не заикалась, ты сама слово кинула. Но скажу так, ворогу все одно, что боярыня, что чернавка. Кровушка у всех одинаковая. Свое дело делай и другим не мешай. Розни не сей, не дели на своих и чужих. Все мы за одним частоколом и ворог у нас общий. Ты в Порубежном живешь, ужель не разумеешь? В таком разе грош цена и тебе, и твоему бабьему войску.
– Много ты крепостей видала? С чего взяла, что знаешь цену и войску моему, и всему Порубежному? – Ольга кулаки сжала. – Ты под стрелами бегала? Ты хоронила детишек посеченных?
– Вот и стереги, чтоб стрелы не летели, – Ульяна брови свела. – Орать всякий может, а дело свое делать – один на десяток. Сбережешь людишек, я сама тебе щей сварю и не погнушаюсь поклонится. Пока слышу лишь звон пустой, да вижу гордыню непомерную, – отвернулась, да еще и брови изогнула, мол, с дурнем говорить, только время тратить.
– Меня здесь всякий знает, и дела мои перед людьми. А ты что за птица, пока неведомо. Про звон пустой не трещи. Уши вянут, – и Ольга отвернулась, мол, я все сказала.
Народец, что слышал разговор промеж двух тёток, молчал. А и что говорить, когда обе правые?
– Дождь нынче пойдет, тепло за собой потянет. – Старческий голос вспорол тишину гробовую.
Настасья обернулась и увидела дедка – два зуба во рту, плешь во всю голову.
– Что, Ефим, коленки ноют? – Норов как ни в чем небывало, оправил опояску, а потом обернулся к спорщицам: – Ульяна Андревна, ты там про кашу что говорила? Идем утричать.