Первая и последняя свобода

Кришнамурти Джидду

Это для меня проблема, ведь это беспокоит меня. Если бы это не было беспокоящей вещью, это не было бы проблемой для меня. Но поскольку это причиняет боль, беспокойство, тревогу, поскольку я считаю, что это уродливо, я хочу от этого избавиться. Таким образом, то, от чего я хочу отделаться, — это беспокойство, не так ли? Я даю этому разные имена — в разное время, в зависимости от настроения; один день я называю это так, другой день как-то иначе, но желание, основополагающее, — не быть обеспокоенным. Разве не так? Поскольку удовольствие не является беспокоящим — я принимаю его. Я не хочу от удовольствия избавляться, ведь в нём нет беспокойства — по крайней мере в данный момент, но ненависть, негодование — очень беспокоящие факторы в моей жизни, и я хочу от них избавиться.

Моя забота — не быть обеспокоенным, и я пытаюсь найти способ никогда не испытывать беспокойства. Почему я должен не быть обеспокоенным? Я должен быть обеспокоенным, чтобы выяснять, не так ли? Я должен пройти сквозь невероятные потрясения, волнения, тревоги, чтобы выяснять, разве не так? Если я не буду

обеспокоенным, я буду оставаться в состоянии спячки, и, может быть, именно этого и хочет большинство из нас — быть умиротворёнными, быть погружёнными в сонливость, уйти от всякого беспокойства, отыскать изолированность, уединённость, безопасность. Если я не возражаю против беспокойства — по-настоящему, не только поверхностно, если я не возражаю против беспокойства, поскольку я хочу выяснять, — тогда моё отношение к ненависти, к негодованию претерпевает изменение, не так ли? Если я не возражаю против обеспокоенности, тогда наименование уже не является важным, так ведь? Слово «ненависть» уже лишено важности, верно? Или «возмущение» по отношению к людям — уже не важно, ведь так? Ведь в этом случае я непосредственно переживаю состояние, которое я считаю негодованием, без описания словами этого переживания.

Гнев — очень беспокоящее качество, подобно ненависти и возмущению; и очень немногие из нас переживают гнев непосредственно, не прибегая к словам. Если мы не облекаем его в слова, если мы не называем его гневом, несомненно, переживание совсем иное, разве не так? Присваивая ему термин, мы обесцениваем новое переживание или фиксируем его в терминах старого, тогда как если мы не называем его, тогда имеет место переживание, которое понимается непосредственно, и это понимание приносит трансформацию в само это переживание.

Возьмём, к примеру, мелочность. Большинство из нас, когда мы мелочны, не осознают этого — мелочность в денежных делах, мелочность в вопросах прощения тех, кто нас обидел, вы знаете, быть мелочным просто. Уверен, мы хорошо знакомы с этим. Теперь, осознавая это, как мы собираемся быть свободными от этого качества? — не становится великодушными, это совсем не то, что надо. Быть свободными от мелочности включает в себя великодушие, становиться великодушными вы не можете. Конечно, следует осознать это. Вы можете быть очень великодушным, предоставляя крупные суммы своему обществу, своим друзьям, и в то же время проявлять чрезвычайную мелочность, давая чаевые, — вы понимаете, что я подразумеваю под «мелочностью». Человек не сознаёт этого. Когда он начинает сознавать это — что происходит? Мы применяем нашу волю, чтобы стать великодушными; мы стараемся преодолеть мелочность; мы дисциплинируем себя, чтобы быть великодушными, и так далее и так далее. Но в конечном счёте усилие воли быть чем-то — по-прежнему часть мелочности в несколько расширенном виде, так что если мы ничего из этого не делаем, а просто осознаём всё, что включено в мелочность, не давая ей термина, мы увидим, что имеет место радикальная трансформация.

Пожалуйста, поэкспериментируйте с этим. Прежде всего человек должен быть обеспокоенным, и вполне очевидно, что большинство людей не любят быть обеспокоенными. Мы думаем, что мы нашли некий образец жизни — Учителя, веру, что угодно, — и на этом успокаиваемся. Это как иметь удобную бюрократическую работу, которую можно выполнять на протяжении всей жизни. С таким же умонастроением мы подходим к различным качествам, от которых мы хотим избавиться. Мы не видим, как важно быть обеспокоенным, быть без ощущения внутренней безопасности, не быть зависимым. Несомненно, раскрыть что-либо вы можете только при отсутствии внутренней безопасности, ведь только в таком состоянии вы видите и понимаете. Мы хотели бы жить как человек, у которого много денег, когда всё легко; он не будет беспокоиться; он не хочет быть обеспокоенным.

Обеспокоенность существенно важна для понимания, и всякая попытка обрести безопасность — препятствие для понимания. Когда мы хотим избавиться от чего-то, что нарушает покой, это, несомненно, препятствие. Если мы можем переживать чувство непосредственно, не давая ему наименования, я думаю, мы найдём в нём очень многое; тогда не будет больше битвы с ним, поскольку переживающий и то, что переживается, одно, и это существенно. Пока переживающий облекает чувство, переживание в слова, он отделяет себя от чувства, от переживания и воздействует на них; такое воздействие — искусственное, иллюзорное действие. Но если слова не применяются, тогда тот, кто переживает и то, что переживается, одно целое. Эта целостность необходима и должна быть воспринята со всей основательностью.

14. О болтовне

ВОПРОС: Пересуды имеют ценность для раскрытия себя, особенно для понимания отношения других ко мне. Серьёзно, почему бы и не воспользоваться сплетней как средством раскрытия того, что есть? Меня не шокирует слово «сплетня» — лишь потому, что она издавна осуждается.

КРИШНАМУРТИ: Интересно — почему мы сплетничаем? Не потому, что это раскрывает для нас других. И почему другим надо быть раскрытыми для нас? Почему вы хотите знать других? Почему эта необычайная заинтересованность другими? Прежде всего почему мы сплетничаем? Это форма беспокойности, разве нет? Как и тревога, это показатель беспокойного ума. Откуда это желание вмешиваться, лезть к другим, узнавать, что другие делают, что говорят? Это очень поверхностный ум — тот, что сплетничает, не так ли? — ум, интерес которого ложно направлен. Человек, задавший вопрос, по-видимому, думает, что другие открываются ему благодаря его заинтересованности ими — их делами, их мыслями, их мнениями. Но можем ли мы узнать других, если мы не знаем самих себя? Можем ли мы судить о других, когда мы не знаем путей нашего собственного мышления,

путей того, как мы действуем, путей того, как мы ведём себя? Отчего этот необычайный интерес, озабоченность другими? Не бегство ли это, на самом деле — это желание выяснить, что другие думают и чувствуют и о чём болтают? Не способ ли это убежать от самих себя? Нет ли в этом также и желания вмешаться в жизни других? Разве наша собственная жизнь недостаточно трудна, недостаточно сложна, недостаточно болезненна, мучительна и без занятия другими, без вмешательства в жизнь других? Есть ли время думать о других в такой болтливой, грубой, уродливой форме? Почему мы делаем это? Вы знаете, каждый делает это. Практически каждый сплетничает о ком-то другом. Почему? Я думаю, мы сплетничаем о других, прежде всего, потому, что мы недостаточно интересуемся процессом нашего собственного мышления и наших собственных действий. Мы хотим видеть, что другие делают и, быть может, мягко говоря, подражать другим. Обычно, когда мы сплетничаем, мы осуждаем других, но, опять же выражаясь мягко, это, возможно, чтобы подражать другим. Почему мы хотим подражать другим? Не указывает ли всё это на необычайную мелкость нас самих? Это необычайно вялый, тусклый, тупой ум — тот, что хочет возбуждения, и отправляется во внешнее, чтобы получить его. Другими словами, сплетни, пересуды есть некая форма ощущений — не так ли? — которыми мы балуем себя, потакаем себе. Это могут быть разного рода ощущения, но всегда присутствует это желание найти возбуждение, развлечение, отвлечение. Если действительно глубоко войти в этот вопрос, то возвращаешься к самому себе, что показывает, что человек действительно чрезвычайно мелок и ищет возбуждения во внешнем, в разговорах о других. Поймайте себя в следующий раз болтающим о ком-то; если вы осознаете это, оно укажет вам на очень многое о вас самом. Не прикрывайте это, говоря, что вы просто небезразличны к другим. Это свидетельствует о беспокойности, чувстве возбуждения, мелкости, об отсутствии подлинного, глубокого интереса к людям, не имеющего ничего общего с болтовнёй пересудов.

Следующая проблема — как остановить пересуды? Это следующий вопрос, не так ли? Когда вы осознаёте, что вы сплетничаете — как вам остановить это? Если это становится привычкой, уродливой вещью, продолжающейся день за днём — как вам остановить это? Возникает ли этот вопрос? Когда вы знаете, что вы сплетничаете, когда вы осознаёте, что вы сплетничаете, осознаёте всё, с этим связанное — говорите ли вы тогда себе: «Как мне остановить это?»? Не прекращается ли оно само по себе в момент, когда вы осознаёте, что вы сплетничаете? Это «как» не возникает вообще. Это «как» возникает, только когда вы не осознаёте; и болтовня указывает на отсутствие осознавания. Поэкспериментируйте с этим для себя в следующий раз, когда будете сплетничать, и увидите как быстро, как моментально вы перестаёте сплетничать, когда вы осознаёте, что вы болтаете о чём-то, осознаёте, что язык ваш действует помимо вас. Чтобы остановить это, не требуется действия воли. Всё, что необходимо — это осознавать, сознавать то, что вы говорите и видеть содержание этого. Вам не нужно осуждать или оправдывать пересуды. Осознавайте их, и вы увидите, как быстро вы остановите болтовню; потому что это раскрывает человеку его собственный образ действия, его поведение, шаблон мышления; в этом раскрытии человек открывает самого себя, что гораздо важнее, чем болтовня о других, о том, что они делают, что они думают, как они ведут себя.

Большинство из нас, кто ежедневно читает газеты, переполнены сплетнями, глобальными сплетнями. Всё это бегство от самих себя, от нашей собственной убогости, от нашей собственной уродливости. Мы думаем, что посредством посредственного интереса к мировым событиям мы становимся всё более и более знающими, мудрыми, более способными что-то делать с нашими собственными жизнями. Всё это, несомненно, пути бегства от самих себя, не так ли? Внутренне мы так пусты, мелки; мы так боимся самих себя. Внутренне мы так бедны, что болтовня сплетен действует как форма обогащающего развлечения, бегство от самих себя. Мы пытаемся заполнить эту пустоту в нас знаниями, ритуалами, сплетнями, собраниями, митингами — бесчисленными путями бегства, так что наиважнейшим становится бегство, а не понимание того, что есть. Понимание того, что есть, требует внимания; чтобы знать, что ты мелок, пуст, что ты болен, необходимо огромное внимание, а не бегство — но большинству из нас нравятся эти бегства, ведь они намного приятнее, намного привлекательнее. К тому же, когда мы знаем себя такими, какие мы есть, очень трудно иметь с собой дело. Это одна из проблем, с которой мы сталкиваемся. Мы не знаем, что делать. Когда я знаю, что я мелок, что я пуст, что я страдаю, что мне больно — я не знаю, что делать, как мне справиться с этим. Потому-то человек и обращается к бегству всякого рода.

Вопрос — что делать? Несомненно, вполне очевидно — убегать нельзя; это верх нелепости и ребячества. Но когда вы лицом к лицу с собой, какой вы есть — что вы делаете? Прежде всего возможно ли не отвергать и не оправдывать это, но лишь оставаться с тем, какой вы есть? — что крайне трудно, ведь ум выискивает объяснения, осуждения, отождествления. Если он не делает ничего из этого, а остаётся с этим, тогда это будет приятием чего-то. Если я принимаю, что я темнокожий — с этим покончено; но если я вознамерился стать более светлым, возникает проблема. Принять то, что есть, чрезвычайно трудно; это можно сделать тогда, когда нет никакого бегства, а осуждения или оправдания — форма бегства. Поэтому, когда человек понимает весь процесс того, почему он сплетничает, и когда он осознаёт абсурдность этого, жестокость и всё, что включено в это, тогда он остаётся с тем, что он есть; а мы подходим к этому всегда, чтобы либо разрушить это, либо изменить это во что-то ещё. Если мы не делаем ничего из этого, а подходим к этому с намерением понять его, быть с ним полностью, тогда мы обнаружим, что это больше не является чем-то, что устрашает нас. Тогда есть возможность преобразования того, что есть.