Первая командировка
Шрифт:
Спасибо, Иван Николаевич, что вы со мной здесь, в этом далеком чужом городке.
Нет, нет, Самарин не собирался успокаиваться. В шесть утра он, чисто выбритый, элегантный, как положено быть аккуратному немецкому коммерсанту, вышел из отеля и неторопливой походкой человека, который никуда не опаздывал, отправился на станцию.
Его поезд стоял перед зданием вокзала. Так же неторопливо он шел вдоль поезда, отыскивая вагон для офицеров.
Этот вагон оказался товарным. Двери — настежь.
— Эй,
Это все те же немецкие офицеры. Они уже были в вагоне. В это время по составу прокатился лязг буферов.
Самарин подбежал к высокому порогу вагона, вкинул туда свой портфель и начал неуклюже вскарабкиваться сам. Двое офицеров подхватили его под руки и втащили в вагон.
— Спасибо... спасибо... — запыхался Самарин, стряхивая свой реглан.
— Ах, эта несносная война, того и гляди испачкаешься! — ерничал один из офицеров, а его товарищи смеялись, наблюдая, как Самарин старательно отряхивает пальто. У них снова было хорошее настроение.
Самарин тоже засмеялся:
— Первый раз в жизни в таком поезде.
— Привыкайте, привыкайте. У вас шляпа помялась.
Под смех офицеров Самарин снял и расправил шляпу. Поезд резко рванулся. Виталий чуть не упал, успел ухватиться за стоявшего рядом рыжего офицера. Это снова вызвало смех.
— Но, между прочим, тут есть мягкие места. — Офицер показал внутрь вагона, где на куче соломы сидели солдаты. Теперь заржали и они.
Офицеры выдвинули к дверям ящики и уселись на них рядком перед раскрытой дверью, как перед киноэкраном, на котором подзывали виды весенней природы. Подсел к ним и Самарин.
Глядя на пролетавшую мимо зеленую землю, офицеры притихли, задумались. Сидевший рядом с Самариным положил ему на колено руку и сказал:
— Вы не обижайтесь.
— А я и не обижаюсь, — ответил Самарин. — Конечно же, в ваших глазах я в своей мятой шляпе выгляжу смешно.
— Вы откуда и куда?
— В общем-то, из Гамбурга. А сейчас из Берлина еду в Ригу!
— Дела?
Самарин посмотрел на офицера:
— Вам опять станет смешно: да, дела, но коммерческие.
— Нисколечко не смешно, — ответил офицер. — Во-первых, говорят, война — это тоже в конечном счете коммерция, только когда в обращении не деньги, а оружие. Во-вторых, кто-то должен заниматься коммерцией и во время войны.
— Не все это понимают, — вздохнул Самарин.
Между тем поезд, грохоча и дребезжа, катился по весенней земле, мимо-проплывали хутора, утопавшие в белой кипени цветущих садов, и ничто не говорило о том, что всего год назад здесь прокатилась железная лавина войны.
Самарина поражала не безмятежная весенняя природа, а местные люди, которые как ни в чем не бывало работали в поле, поглядывая из-под ладошек на проходивший поезд, как, наверно, делали это во все времена.
После станции Таураге поезд долго шел через лесной массив
— А тут нет партизан? — спросил Самарин у сидевшего рядом офицера
— Тут их нет! — усмехнулся немец. — Они в Белоруссии, и туда я и мои товарищи как раз и едем после курсов по этой специальности.
— А то не ровен час, думаю...
— Да, подлая русская война из-за угла! — со злостью сказал офицер.
Самариным получена первая информация: оказывается, у них созданы курсы, готовящие специалистов по борьбе с партизанами. Значит, доняли их славные народные воины.
Когда поезд приблизился к Шяуляю, сосед Самарина сказал:
— Здесь в первые дни войны были страшные танковые бои. Здесь погиб мой старший брат.
— Душа погибшего с нами, — сочувственно вздохнул Самарин.
— Душа, душа... — ворчливо отозвался офицер. — Кто думал, что мы в России будем нести такие потери!
— Разве много... погибло?! — наивно огорчился и удивился Самарин,
Офицер только глянул на него злыми глазами и ничего не ответил.
Солдаты, сидевшие на соломе, затянули песню, как показалось Самарину, не по-немецки тягучую и печальную. Очевидно, это была народная песня. В ней говорилось о девушке, которая ждет любимого, а жизнь проходит мимо нее, как река, в которую она бросает цветы любви и надежды.
Когда песня была спета, офицер сказал мрачно:
— Гимн вдовы... — и вдруг сильным голосом запел песню военную, которую Самарин знал, — вперед и вся земля будет принадлежать нам.
Солдаты подхватили, песня загремела мощно и даже страшно. Самарин делал вид, будто подпевает, а когда песня кончилась, сказал:
— Мне обидно и стыдно, что я не военный.
— За чем дело стало?! — весело, но со злинкой спросил рыжий офицер.
— Врожденный порок сердца, — тяжело вздохнул Самарин. — Еще из первого лагеря гитлерюгенда меня увезли в госпитальной машине — обморок во время гимнастики.
— Считайте, что вам повезло, — совершенно серьезно сказал офицер.
— Как вы можете так говорить?! — с укоризной произнес Самарин.
Офицер снова глянул на него злыми глазами и промолчал.
Товарищи офицера отодвинули свои ящики в глубь вагона и резались там в карты, громко спорили, ругались.
— А вид у вас вполне здоровый, — сказал офицер, вглядываясь в Самарина.
— Лучше всех в гробу выглядят сердечники, — ответил Самарин. — У меня мать от того же умерла тридцати двух лет.
— Извините... — Немец помолчал и вдруг начал рассказывать о себе. Самарин узнал, что зовут его Ганс Вальрозе, что его отец гауптштурмфюрер, что после гибели брата он у отца остался единственным. Отец обещал матери выхлопотать ему тыловое назначение, но, видно, не смог. А мать, узнав, что он будет иметь дело с партизанами, провожала его, как на кладбище. Рассказав это, Вальрозе произнес с непонятным вызовом: — Да, я сын великой Германии. — И, помолчав, тихо добавил: — Но страшно хочется жить. Жизни-то еще и не было. С детских лет все готовился к этому.