Первая командировка
Шрифт:
— Косые, пожалуйста. — И спросил: — Вы здешний? Латыш?
— Кем же еще мне быть? — ворчливо ответил парикмахер. — А вы?
— Угадайте, — улыбнулся Самарин.
— Если б не язык... Лицо у вас русское.
Самарин замер. Вот тебе и на! В Москве все в один голос твердили, что у него типично русских черт в лице нет и что он может сойти и за немца, и за скандинава, и за прибалта, а этот старый цирюльник сразу говорит: русский.
— Вы меня обижаете. Но что же вы увидели во мне русского?
— Знаете... взгляд, — ответил парикмахер. — Я за предвоенный год насмотрелся на русских в этом кресле.
— Чем же у них взгляд... такой особенный?
Парикмахер
— У них лицо и глаза... как бы в споре находятся... У другого даже когда лицо злое — глаза мягкие. Славянин, одни, словом.
Самарин молчал — ну что же, вот еще один урок! Между прочим, Иван Николаевич говорил ему, что от немцев надо перенимать все — и резкость, и самоуверенность, и даже их наглость, особенно когда они смотрят на все ненемецкое, а значит, ним их стоящее.
— А я вижу, вы русским симпатизируете! — жестко сказал Самарин и, повернувшись к парикмахеру, вонзил в него злой прищуренный взгляд.
Старик даже отступил на шаг, с лица его отхлынула кровь.
— Нет... нет... нет... — повторял он осевшим голосом.
«Спасибо тебе, цирюльник, за урок. И прости меня, старикан...»
Здание, которое занял гебитскомиссариат, стояло обособленно и со всех сторон было обрамлено бульварами. На площадке у подъезда аккуратными рядами выстроились автомобили, и все время машины подъезжали сюда и отъезжали.
Самарин заметил, что входят в здание люди больше штатские. Это — хорошо.
В вестибюле у начала лестницы стоял столик, за которым сидел мужчина в непонятном кителе темно-серого цвета. Самарин решительной походкой приблизился к нему и спросил небрежно:
— Где регистрация приезжих из Германии?
— Второй этаж, комната восемь, — последовал ответ и приглашающий жест подняться по лестнице.
По коридору на втором этаже сновали чиновники с папками в руках. Они на него не обращали внимания.
Вот и дверь с табличкой: «8». Что там, за ней?
Комната большая. Четыре стола. За тремя сидели мужчины, и за одним — женщина.
Самарин подошел к ней:
— Здравствуйте. Мне нужно зарегистрироваться. Я приехал из Германии. Коммерсант.
Она глянула на него безо всякого любопытства и, ничего не говоря, протянула руку.
— Что вам нужно? — спросил Самарин,
— Разрешение на въезд в Остланд.
— Наконец-то! — улыбнулся Самарин. — На получение этого разрешения у меня ушла целая неделя, а до сих пор никто его не спросил. Пожалуйста.
Женщина бегло посмотрела документ, перевернув, положила его на стол, и ее рука протянулась к карусельке со штампами.
— Вы сколько здесь пробудете?
— Как пойдут дела.
— Я поставлю срок десять дней.
— А если я не успею?
— Придете к нам опять.
— Тогда все в порядке.
Самарин получил свой документ, тоже теперь украшенный современным немецким штампом, и спросил:
— Вы не можете рекомендовать мне отель?
— Отели переполнены, — ответила женщина. — Вы легко наймете комнату по объявлениям на окнах.
— Но меня пугали, что русские расплодили, здесь клопов, а я их ужасно боюсь.
Женщина рассмеялась. Мужчина, сидевший у окна, спросил:
— Я что-то не понял, кого вы боитесь — русских или клопов?
— Клопов, конечно, — ответил Самарин, и все в комнате засмеялись.
— До свидания. — Самарин уже сделал шаг от стола, но его остановила женщина:
— Минуточку. А как вы собираетесь питаться?
— А что, здесь и поесть негде? — притворно испугался Самарин.
— Вы свои карточки на продовольствие, уезжая,
— А как же? Без этого же не дают разрешения на въезд сюда.
— Тогда можете кушать в любом ресторане, но нужно предъявлять талоны о сдаче карточек.
— Все ясно. Спасибо. Еще раз до свидания.
Самарин вышел из здания, прошел в парк напротив и сел на скамейку.
Все шло без задоринки, но почему-то радости Самарин не испытывал. Наверное, сказывалось напряжение, в каком он находился все это время. И он вспомнил выражение Ивана Николаевича: «Опасный комплекс одиночества во враждебной среде». Это когда разведчик даже в полосу удач вдруг начинает ощущать свое одиночество, которое может породить в нем озлобление на окружающую его враждебную среду. Это ощущение одиночества, говорил Иван Николаевич, происходит оттого, что цепь действий разведчика непрерывна: миновало одно звено этой цепи, и уже надвинулось следующее. А в каждом звене — своя опасность, свой риск. И перед каждым звеном ты один все должен обдумывать и решать. А в каждом твоем решении твоя жизнь. Прошел одно звено — все в порядке, прошел второе — все в порядке, третье... но только ты знаешь, чего стоит это «все в порядке». Но ты же человек, и поэтому, удачно пройдя через несколько опасных испытаний, тебе вдруг захочется остановиться. Появляется даже что-то похожее на обиду, что ты должен в одиночку изо дня в день, из часа в час, рисковать, рисковать, и этому нет конца. И тут ты решаешь с новыми; звеньями не спешить, решаешь только потому, что просто устал рисковать. Но разведчик, ведущий операцию, как правило, себе не принадлежит, на него возложено дело государственной важности, перед которым его личная судьба — пылинка. Но одновременно как же он велик, этот разведчик, если Родина избрала его для выполнения такого важнейшего поручения! Эти два самоощущения не должны исключать друг друга или вступать в противоречие. И вот почему ты можешь отдохнуть, но только когда видишь, что твоя усталость может привести к ошибке, а то и к провалу дела. Ты можешь отложить или даже отменить какой-то свой шаг, но только когда уверен, что это может оказаться шагом к беде.
И еще Иван Николаевич говорил: «Для разведчика нет ничего опаснее поспешности. Особенно во время внедрения. Как только он начинает искусственно подталкивать это дело, он неминуемо вызывает к себе внимание среды, в которую внедряется. Камень можно бросить в воду шумно, а можно и тихо опустить его на дно. В это время каждый свой шаг вперед разведчик должен проверять единственной мерой — естественностью поведения по легенде. Как ошибка — так круги по воде. Талант разведчика — в его умении в пределах этой естественности поведения всегда находить наиболее результативный новый ход вперед».
Сидя на скамейке в парке против гебитскомиссариата, Самарин вспомнил эти наставления Ивана Николаевича и почувствовал себя как-то неловко, словно рядом с ним сейчас сидел его наставник.
«Нет, нет, Иван Николаевич, я каникул себе не устраиваю! Но вы поймите меня, ведь для меня все это — в первый раз. И это еще только начало...»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Какое-то подразделение армейского интендантства, ведавшее продовольственными делами, занимало только первый этаж здания. Когда Самарин вошел туда, подумал, что попал в обеденный перерыв: в коридоре никаких признаков жизни. Приоткрыл одну дверь — пустые столы и никого. Приоткрыл другую — то же самое. Приоткрыл третью и увидел высокого военного, стоявшего к нему спиной перед раскрытым окном, за которым шумела улица.