Первая красотка в городе
Шрифт:
Потом, становясь на весы, я начал замечать, что несмотря на потерю веса, я, кажется, ни на унцию не худел. Странно. А потом я заметил, что брючины уже съезжают мне на башмаки – чуть-чуть, а манжеты рубашек немного болтаются на кистях. По пути на работу я начал подмечать, что руль от меня как-то отдаляется.
Пришлось даже сиденье на одно деление приподнять.
Однажды вечером я забрался на весы.
155.
– Смотри, Сара.
– Что, дорогой?
– Я тут кое-чего не понимаю.
– Чего?
– Кажется, я ссыхаюсь.
– Ссыхаешься?
– Да, ссыхаюсь.
–
Снижение калорий только сокращает количество жира. Не будь идиотом! Ссыхаешься?
Так не бывает!
И она расхохоталась.
– Ладно, – сказал я, – иди сюда. Вот карандаш. Я сейчас встану у стенки. Так мама мне делала, когда я маленьким был. Рисуй на стене линию там, куда карандаш упрется, когда я голову уберу.
– Ладно, глупый, – согласилась она.
И провела черту.
Через неделю я уже дошел до 131. Все быстрее и быстрее.
– Иди сюда, Сара.
– Что, глупыш?
– Рисуй.
Она нарисовала. Я обернулся.
– Вот видишь, я потерял 24 фунта и 8 дюймов за последнюю неделю. Я таю! Во мне теперь 5 футов и 2 дюйма. Это безумие! Безумие! С меня довольно. Я застал тебя, когда ты подрезала мои штанины, мои рукава. Номер не пройдет. Я опять начинаю есть. Мне кажется, ты в самом деле какая-то ведьма!
– Вот глупый…
Вскоре после этого меня вызвали к начальству.
Я вскарабкался на стул перед его столом.
– Генри Марксон Джоунз-Второй?
– Слушаю, сэр?
– Вы действительно Генри Марксон Джоунз-Второй?
– Разумеется, сэр.
– Ну что, Джоунз, мы тщательно за вами наблюдали. Боюсь, вы просто для этой работы больше не подходите. Нам очень не хочется, чтобы вы так нас покидали… Я хочу сказать, что нам не хочется вас вот так отпускать, но…
– Послушайте, сэр, но я же всегда стараюсь, как могу.
– Мы знаем, что вы стараетесь, Джоунз, однако, мужская работа просто вам больше не под силу.
И он меня уволил. Конечно, я знал, что получу свою компенсацию по безработице.
Но все равно думаю, так выкидывать меня вон с его стороны было мелко…
Я остался дома с Сарой. Что еше хуже – она меня кормила. Дошло до того, что я больше не мог дотянуться до дверцы холодильника. А потом она посадила меня на маленькую серебряную цепочку.
Скоро во мне осталось уже два фута. Чтобы посрать, приходилось присаживаться на детский стульчик с горшочком. Но она по-прежнему разрешала мне пить пиво, как и обещала.
– Ах, мой маленький зверек, – говорила она, – какой ты маленький и славненький!
Даже наша любовная жизнь подошла к концу. Все растворилось пропорционально. Я взбирался на нее, но через некоторое время она меня просто снимала и смеялась.
– Ах, ты попытался, мой маленький утенок!
– Я не утенок, я мужчина!
– Ох ты мой славненький мужчинский мужичок!
И она подхватывала меня и целовала красными губами…
Сара довела меня до 6 дюймов. В магазин она носила меня в своей сумочке. Я мог разглядывать людей сквозь дырочки для вентиляции, которые она проковыряла. К чести этой
Лучше уж 6 дюймов, чем ничего. Даже чуточкой жизни дорожишь, когда конец близок.
Поэтому я развлекал Сару. Ничего больше не оставалось. Она шила мне крошечную одежду и обувь, сажала на радиоприемник, включала музыку и говорила:
– Танцуй, малютка! Танцуй, мой шут! Танцуй, мой дурачок!
Что ж, компенсацию по безработице сходить и получить я все равно не мог, поэтому приходилось танцевать на радиоприемнике, а она хлопала в ладоши и смеялась.
Знаете, пауки пугали меня ужасно, а мухи были размерами с гигантских орлов; если бы я попался в лапы кошке, она мучила бы меня, как мышонка. Но жизнь по-прежнему была мне дорога. Я танцевал, пел и цеплялся за нее. Сколь мало бы у человека ни оставалось, он поймет, что всегда сможет обходиться еше меньшим. Когда я гадил на ковер, меня шлепали. Сара везде разложила листики бумаги, и я срал на них. И отрывал от них кусочки еше меньше – подтираться. На ошупь – как картон. У меня начался геморрой. По ночам не спал. Чувствовал себя человеком второго сорта, осознавал, что попал в ловушку. Паранойя? Как бы то ни было, лучше становилось, когда я пел и танцевал, и Сара давала мне пиво. По какой-то причине она оставила мне эти шесть дюймов. В чем причина заключалась, выходило за рамки моего понимания. Впрочем, почти все остальное тоже теперь выходило за мои рамки.
Я сочинял Саре песенки, так их и называл: Песенки для Сары.
”о, я нахальный такой карапуз – то есть, покуда не разойдусь, да никуда не засадишь дружка кроме игольного, на хуй, ушка!”
Сара хлопала в ладоши и смеялась.
”хочешь адмиралом стать на королевском флоте?
отрасти до 6 дюймов и ебись…
сможешь умываться золотистым ливнем, когда Королева делает пись-пись…”
И Сара смеялась и аплодировала. А что, нормально. Как и должно быть…
Но однажды ночью случилось нечто отвратительное. Я пел и танцевал, а Сара валялась на кровати, голая, хлопала в ладоши, трескала вино и хохотала. Я был в ударе. Один из лучших моих концертов. Но, как обычно и бывало, крышка радиоприемника нагрелась и стала жечь мне пятки. Терпеть больше не было сил.
– Слушай, крошка, – сказал я, – с меня хватит. Сними меня отсюда. Дай мне пива. Вина не надо. Сама пей эту бормотуху. Дай мне наперсток моего хорошего пива.
– Конечно, сладенький мой, – ответила она, – ты сегодня чудесно выступал.
Если б Мэнни с Линкольном выступали так же хорошо, как и ты, то сегодня были бы с нами. Но они ни петь, ни танцевать не хотели, они куксились. А самое худшее – возражали против Последнего Акта.
– Что же это за Последний Акт?
– Пока, миленький мой, пей себе пиво и не напрягайся. Мне хочется, чтобы ты Последним Актом тоже насладился. Совершенно очевидно, что ты гораздо талантливее Мэнни или Линкольна. Я в самом деле верю, что у нас с тобой может произойти Кульминация Противоположностей.