Первая любовь Ходжи Насреддина

Зульфикаров Тимур Касимович

— Айе!.. Эй, старухи, не заденьте, не повредите меня!.. Срезайте ветви, но не заденьте ствола!.. Я не хочу быть евнухом! — кричу я, стараясь не дышать и не двигаться, чтобы чуткие бритвы не впились, не вошли, не нарушили меня...

И тут в струях банной мускусной воды ко мне льнет, придвигается старушечье степное, похожее на древнюю истертую могильную плиту лицо, и беззубый рот шамкает, шепчет, улыбается:

— Сынок! Отрок!.. А почему бы тебе не стать евнухом?.. и не будет у тебя в жизни никаких

тягот и забот!..

Раис Абу Али ибн Сина считал любовь болезнью наряду с бессонницей, манией и водобоязнью!.. Зачем тебе маяться, болеть?.. А по тебе видно, что ты будешь подвержен этому недугу!..

— Нет! — кричу я.— Я хочу болеть этой болезнью! Всю жизнь!.. Хочу! Хочу! Хочу!.. И уберите ваши бритвы!.. Эй, скорей!..

— Ослиный плод к ослиной жизни приведет! — вздыхает старуха, с сожалением глядя на мое тело...

— Хочу, хочу, хочу, хочу болеть этой болезнью!.. Неизлечимой! — вскакиваю я с мраморной мокрой скамьи, ускользая от певучих шелестящих смертных бритв...

Тогда старухи заворачивают, запихивают меня в тонкое гибкое занданийское одеяло, и расчесывают мои волосы ореховым гиссарским гребнем, и втирают в юную мою податливую кожу гиждуванское пахучее розовое масло...

Я опять засыпаю, сплю, забываюсь в рисовой солнечной рыхлой воде, воде, воде...

Айвовая, золотая, немая, кочующая птица льнет к шершавым, золотым, душным, душистым, поздним айво¬вым плодам, плодам, плодам...

Задевает их... Роняет...

Сонная птица льнет к сонным напоенным плодам!.. Льнет. Вьется.

Бесшумная золотая айвовая птица… Ночная... Жгучая!.. Жгучая птица!..

Две старухи с узкими полыхающими дамасскими бритвами в руках бегут ко мне по моему родному, тихому, нетронутому, сокровенному рисовому изумрудному полю...

Айе!.. Я просыпаюсь!..

Махмуд Талгат-бек и Насреддин ступают по тихим таящимся вкрадчивым покоям гарема,

Останавливаются у первой резной вишневой двери...

Насреддин в ярком цветастом фазаньем чапане — ночном чапане любви...

«...Фазаны соединяются только ночью!.. Святые птицы!.. Только ночью!..» — звучит в одуревшей голове Насреддина...

Талгат-бек бесшумно отворяет вишневую дверь.

— Сынок, иди. Это первая, рубиновая комната уединенья... Айе!.. Шайдилла!..

Там в рубиновой комнате, рубиновые ковры... рубиновые светильники... рубиновые одеяла... рубиновая деревянная бухарская кровать под рубиновым балдахином…

В рубиновых атласных шелестящих одеялах лежит, тонет хранится, покоится дитя, девочка, девушка, женщина с вьющимися рубиновыми от персидской едкой хны и басмы волосами...

Она

спит. Дыхание ти¬хое тлеет, веет, струится, вьется, льется в рубиновых дремучих атласах...

Насреддин глядит на нее...

Чья она?.. Где ее мать и отец?..

Может, тоже ждут её, завернув в одеяло косу-пиалу с машевой чечевичной кашей и вглядываясь в осеннюю безответную волчью нищую ночь?..

– Разбуди ее! — хрипит Талгат-бек и толкает Насреддина в бок тупым кулаком.— Разбуди ее, а она разбудит тебя!.. Ха-ха!..

— Нет. Я не люблю рубин. Цвет крови... Когда при мне режут барана и я вижу его кровь, я никогда не ем его мяса... Или у вас только одна комната уединенья в гареме, мой повелитель?..— улыбнулся Насреддин, запахивая на худом пустынном своем теле огромный фа¬заний нелепый чапан...

— Ха-ха!.. Гарем из одной комнаты — то же, что войско из одного сарбаза-солдата! Пойдем в изумрудную комнату!..

.

..И не поддавайтесь своим страстям...

Ибо тогда кони пожрут своих седоков...

Кони-страсти пожрут своих седоков...

Пожрут!.. Пожрут?..

А за стенами крепости Офтоб-кала ночь поздняя сырая, осенняя...

...В такую ночь волки скользят, таятся, тянутся, неслышно впадают в спящие теплые пахучие отары...

Льнут к гиссарским послушным избыточным овечьим курдюкам... Льнут... Упиваются... Хмельные пьяные оглохшие волки!..

Их можно хватать за хвосты — они не слышат... Они чуют только кровь, баранью покорную тугую кровь... Слепые!..

А сказано у шейха Саади: Волк смерти по одному уносит нас из стада... А сказано...

...Две старухи с дамасскими полыхающими бритвами в руках бегут ко мне по моему родному мягкому рисовому изумрудному полю...

Бегут, бегут, вязнут в рыхлой солнечной воде...

В изумрудной комнате изумрудные травяные ковры паласы... изумрудные нежные багдадские светильники... изумрудные балхские атласные одеяла и подушки... изумрудная деревянная грушевая кровать под изумрудным балдахином...

Лежит женщина в изумрудных луговых одеялах... девушка, девочка, дитя...

И сон ее — неверный, хрупкий, ломкий, и она разметалась, раскидалась, распалась на одеялах, и голова ее с зелеными, крашенными индийской мятой волосами свешивается с кровати и почти касается пола...

Как голова у курицы, которую тащат с базара за связанные ноги...

А волнистая зелень одеял так похожа, так напоминает мне юную терпкую водяную зелень моих рисовых полей, полей, полей...