Первая любовь
Шрифт:
Ввели Мартина. Он подошел прямо к Лайле и, глядя ей в лицо, спросил строгим голосом:
— Когда вы, наконец, заговорите, чтобы спасти Робина?
Лайла вздрогнула. Она открыла рот и закрыла его снова, чувствуя одновременно гнев и страх. Наконец, она произнесла:
— Я не понимаю значения ваших слов.
Вероятно, если бы Мартин продолжал вести себя с прежней холодной выдержкой, Лайла потеряла бы голову и рассказала ему правду. Но вид ее напудренного лица, тонких красивых рук, унизанных драгоценными кольцами, вид роскошно обставленной
Она прошептала:
— Вы делаете мне больно, — и упала на кушетку без чувств.
Проклиная ее, Мартин разжал свои руки и, пройдя через спальню, нашел звонок и сильно нажал кнопку. Вошедшей служанке он сказал сердито:
— Ее сиятельству дурно.
Он не ушел, а обождал в большом вестибюле, пока служанка, похлопотав, ушла из спальни, и тихо сказал:
— Если Робина повесят, знайте, это вы затянули на его шее веревку.
Лайла услыхала, как он сбежал с лестницы и громко зарыдала.
— Трус, грубиян, — шептала она, истерически всхлипывая.
Послали за Гревилем. Он явился, подошел к Лайле и взял ее руки.
— Мартин Вейн был здесь и угрожал мне, — задыхаясь проговорила Лайла.
— Угрожал вам! — проговорил Гревиль тихо.
— Он, кажется, обвиняет меня во всем, — зарыдала Лайла. — Он сказал, что если Робина повесят, то повесят его из-за меня.
Она внезапно взглянула в лицо своего мужа, выражавшее спокойствие. Это придало ей мужества.
— Хюго, — прошептала она, — неужели вы думаете, что Робина в самом деле повесят?
— Если настоящий убийца не будет обнаружен, мне кажется, что его казнят, — отвечал Гревиль серьезно.
— Но ведь он не совершил преступление! — горячо запротестовала Лайла и замолчала, поняв, что выдает себя.
Но Гревиль только спокойно спросил:
— Откуда вы знаете?
— Неужели вы считаете его виновным? — сказала Лайла.
— Я уверен, что он не убил, — отвечал Гревиль. — И сознаю так же ясно, как и вы, что тот, кто может помочь ему спастись и молчит, глубоко перед ним виноват.
Лайла освободила свои руки. Прежнее мучительное отчаянье и бесконечное сомнение охватили ее снова.
— Я посижу у вас еще немного, — сказал ей муж. — Не хотите ли вы, чтобы я почитал вам вслух?
— Да, — ответила Лайла беззвучно. Она не слыхала, о чем ей читал Гревиль, она изучала его лицо, и ей показалось, будто она видит его впервые. Он удивлял и пугал ее в последнее время, хотя был неизменно мягок и предупредителен.
До дня, когда произошло убийство, он был с ней искренним, по крайней мере, — таким, каким он сделался с момента их большой ссоры. Его отношение к ней можно было назвать человечным, что, по мнению Лайлы, выражалось в комплиментах и внешней любезности.
Но со времени того страшного вечера он ни разу не поцеловал
Она сказала громко, прерывая его чтение:
— Хюго, отчего вы стали таким… другим?
Гревиль поднял голову. У него были светлые серые глаза и короткие, густые, черные ресницы. Эти глаза казались единственной молодой чертой на этом почти аскетическом лице, если не считать озарявшей его по временам улыбки.
Он спросил, устремив взгляд на лицо Лайлы:
— Каким другим?
Он не упрекал ее, но у Лайлы было такое чувство, словно он это сделал, и она сказала поспешно и умоляюще:
— О, я знаю, что вы недовольны мною. Сознаюсь, что я немного виновата, но ведь это не значит… не значит…
— Не значит — чего? — спросил Гревиль.
Лайла очаровательно покраснела — краска залила ее лицо до корней золотистых волос — и стала похожей на маленькую девочку.
Рот Гревиля болезненно искривился, когда он подумал об этом.
Она продолжала тем же нерешительным тоном.
— О, Хюго, не будьте таким суровым. Я так несчастна и измучена. Мне так хочется нежности и ласки. — Она протянула к нему руки и приподнялась.
Гревиль встал.
— В эти дни нам не следует думать о себе, — он вынул портсигар, закурил папиросу и, глядя, как аметистовый дым расплывался по воздуху, добавил:
— Вероятно, в эту минуту Робин Вейн многое бы отдал за возможность закурить папиросу.
Лайла поднялась на подушках. Их взгляды встретились, и она опустила глаза.
— Какая неприятная мысль, — сказал Гревиль и вышел.
Он прошел в свой кабинет и сел в массивное кресло перед письменным столом. Перед ним стоял последний портрет Лайлы — единственная фотография, находящаяся в комнате. Куря папиросу, Гревиль смотрел на него.
Прекрасное лицо и фигура, маленькие ручки, казавшиеся слишком хрупкими из-за покрывающих их тяжелых драгоценностей, но таящие в себе достаточную силу, чтобы «повесить человека за шею до тех пор, пока он не будет мертв» [2] .
2
Формулировка английского закона
Гревиль сказал вслух:
— Если у нее хватит мужества спасти его, я облегчу участь им обоим. Но она не сделает этого, она будет лгать до конца. В случае самого неприятного оборота дела я все же окажу Вейну услугу, так как спасу его от нее.
Он совершенно спокойно сделал это циничное заявление. По его мнению, смерть была желаннее, чем жизнь, которую прожил с Лайлой. Он встал и добавил твердо:
— Нет, я принял решение и не изменю его. Я полагался на случай, — и тот факт, что Вейн оказался цельной натурой, не должен влиять на меня. Кроме того, Корстон говорит, что Вейна, по всей вероятности, приговорят к тюремному заключению.