Первая любовь
Шрифт:
– Значит, вы так совсем и не знаете, где и как погибла «Ольга»?
– Да ведь как узнаешь! Не вернулась – значит, затерло ее окончательно льдом, ну и раздавило. Народ вот жалко, хорошие были моряки. – Грисюк снова перекрестился и встал. – Царство им небесное.
– А ведь двое-то спаслись, это, наверное, ваши товарищи, которые с вами остались, – сообщил я. – Один матрос, Платонов, из Мурманска, рассказывал.
Грисюк вопросительно посмотрел на меня.
– Спаслись, говоришь? А я не слышал. Да и где же мне слышать, когда я первые
Некоторое время мы молчали. Я смотрел на Грисюка и никак еще не мог поверить, что вижу товарища своего погибшего отца.
– А мой отец, Красов, тогда не болел, не помните? – спросил я.
– Нет, здоровый был, – ответил Грисюк с улыбкой. – Как сейчас помню, мы с ним прощались, обнялись, значит…
– А что он сказал? Говорил что-нибудь?
– Говорил, как же, говорил. Если что, мол, худо будет, то просил, чтобы не забывали его…
– Я его не забыл, – сказал я с грустью. – Я его помню. И мама и дедушка его всегда помнят.
Хотя никаких подробностей о гибели отца я от Николая Грисюка не узнал, все же мне было приятно встретить человека с «Ольги».
Он знал и помнил отца, прощался с ним, обнимал его при расставании. В Архангельске нужно обязательно повести Грисюка домой. И мама и дедушка очень обрадуются.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
«ОКТЯБРЬ» МЕНЯЕТ КУРС
Рано утром «Октябрь» покинул Белушью губу.
Ветер совсем стих. Только широкие гладкие волны мертвой зыби накатывались к правому борту парохода. Было пасмурно, и океан казался однообразно серым и холодным.
Пассажиров на «Октябре» было мало.
Николай Грисюк привез на пароход два огромных мешка, вероятно, с пушниной, совик и отдельно увязанную шкуру белого медведя.
– Царь Заполярья, – сказал Грисюк, бросая шкуру на палубу. – Много он мне хлопот доставил, много песцов из моих ловушек повытаскивал. Все-таки я выследил и прикончил его заполярное величество!
Я представил, как Грисюк охотился за медведем. Это была опасная охота. Николай был, конечно, опытный и меткий стрелок.
Своих собак, нарты и ружье Грисюк оставил: подарил или продал ненцам.
Вид у него был все такой же первобытный, робинзоновский. Он даже не постриг свои длинные, спадающие на плечи волосы.
– Вот в Архангельске покажусь знакомым да в фотографии снимусь на память, а потом и культурный вид можно будет принять, – говорил он, усмехаясь. – Меня теперь, наверно, там никто и не узнает, такого медведя.
Я старался быть почаще с Грисюком. Расспрашивал его об «Ольге», об отце, рассказывал ему о жизни в Архангельске сообщал новости.
– Вы, наверное, многих моряков знали в Архангельской – спросил я. – Не помните Андрея Максимовича Красова? Дедушка мой, он раньше боцманом плавал…
– Знавал многих, да теперь уж позабывать стал, –
– Мой дедушка – старый моряк. Его все знают. Он без ноги, потому и плавать перестал.
Грисюк задумался, должно быть, вспоминал.
– Без ноги… боцманом плавал, из Соломбалы, – Грисюк вдруг взмахнул рукой вместе с трубкой, и голубовато-серый дымок окутал его бородатое лицо. – Максимыча очень даже хорошо помню. Рыбачить еще любил. Так жив он?
– Жив, жив, – обрадованно воскликнул я. – И все еще рыбачит. Вот придем в Архангельск – встретитесь. Ух, как он будет доволен! А капитана Лукина помните?
– Лукина… капитана? Что-то не припомню.
– Его уже нет в живых. Его белые арестовали за отказ провести иностранцев в Архангельск. А потом на Мудьюге убили. Говорят, его какой-то палач просто так, без суда, из мести на работе пристрелил.
Вспомнив капитана Лукина, я вспомнил Олю. Мне захотелось поскорее ее увидеть.
Грисюк нахмурился и спросил:
– Так за что же его убили? Вот гады! А я что-то не помню его. Должно быть, он из молодых был.
– У нас тогда много людей расстреляли. Вот и отец Кости Чижова чуть не погиб. Долго на Мудьюге, на каторге пробыл. А все-таки вернулся. Знаете Костю, моего дружка? Нет, не ненца, то – Илько, а другого! Он тоже со мной учится, а плавает уже машинистом! Да вот он, и Илько с ним.
К нам подошли Костя и Илько. Костя по обыкновению что-то возбужденно и громко рассказывал. Став машинистом, он нисколько не загордился и оставался прежним Костей, веселым мальчишкой из Соломбалы.
– Этот Проня забавный был кок, – рассказывал Костя. – Вот однажды он вывесил на двери камбуза объявление «По случаю чистки камбузной трубы обед сегодня готовиться не будет». А сам ушел на берег и до ночи очищал в кабаке пивные кружки. Капитан обозлился, ночью прибежал к Проне в каюту с револьвером. Проня как увидел револьвер, сразу хлоп на пол, в обморок. Притворился, конечно, а капитан перепугался и стал ему спиртом виски натирать, а потом глоток и в рот Проне влил. Проня, конечно, спирт не выплюнул, а постарался как можно больше из бутылки заглотнуть. Вот какие моряки в старые времена плавали… А вот однажды…
Со спардека спустился радист Павлик Жаворонков. Было еще раннее утро, но Жаворонков уже надел китель и фуражку, словно собрался на берег. Но пароход был в море, и берег был далеко.
– Капитан тут не проходил? – спросил Жаворонков озабоченно.
Мы удивились. Обычно по утрам радист встречал нас широченной улыбкой и сообщал: «Ну, комсомолия, рабочий класс, вот я вчера вечером еще шесть страниц прочитал да так с книгой и уснул. Дядя Том уже продан, а Элиза…» Дело в том, что радист изучал английский язык, еще в прошлом рейсе начал читать книгу Бичер Стоу «Хижина дяди Тома» на английском языке и теперь при каждой встрече рассказывал нам содержание прочитанных глав.