Первая министерская

Лебеденко Александр Гервасьевич

Отец Андрея, удивленный необычайной усидчивостью сына перед легким экзаменом по истории, как-то вошел в комнату и спросил:

— Ты же хорошо знаешь историю. Что ты зубришь?

— История — такой предмет, который чем больше учишь, тем больше хочется знать, — многозначительно ответил Андрей.

Мартын Федорович недоуменно пожал плечами и удалился в свой кабинет.

Глава двенадцатая

— Доигрались, сволочи! — злобно буркнул Мартын Федорович и плюхнулся в кресло,

тяжелым троном стоявшее у накрытого стола.

— А что, папа… в чем дело? — спросил Андрей.

Но Мартын Федорович не ответил. Он поставил, чего с ним никогда не случалось, локти на стол, голову опустил в раскрытые ладони, смотрел в дальний угол и говорил вполголоса, про себя:

— Какой позор, какой позор! Никогда в истории… ничего подобного…

Смятый газетный лист упал на пол с колен Мартына Федоровича.

Единственный гость за столом, уездный священник — отец Василий Кащевский, посмотрел непонимающе на Кострова, крякнул и потянулся волосатой ручищей к запотевшему графинчику. Не встретив поощряющего жеста хозяина, он отдернул руку и забарабанил тупыми пальцами по столу.

Мартын Федорович продолжал сидеть недвижно, Матильда Германовна, поднявшая было крышку у суповой вазы, опять осторожно опустила ее на место. Сложив руки, она выжидающе смотрела в глаза Мартыну Федоровичу. Струя пара расплывалась над столом в легкое облачко и щекотала обоняние проголодавшихся детей. Сергей нетерпеливо царапал ногтем накрахмаленную скатерть.

Отец Василий кончил стучать пальцами, а Мартын Федорович все еще сидел недвижно. Глаза его потемнели, большой близорукий зрачок стал мутным. Это было заметно даже сквозь дымчатые стекла золотых очков. Плечи опустились, и витые эполеты обвисли.

Было странно теперь смотреть на Мартына Федоровича.

Эполеты, петлички и пуговицы, как и крепкий отложной воротник, требовали спокойного, уверенного выражения лица, олимпийского чиновничьего величия.

Андрей потихоньку тянулся к газете. Пальцы коснулись бумажного листа. Лист зашелестел. Андрей отдернул руку и взглянул на отца. Но Мартын Федорович не двинулся. Тогда Андрей смело взял газетный лист и разгладил его на коленях.

Газетные полосы не кричали сегодня никакими заголовками, никакими особенными событиями.

Только в правом верхнем углу за рантовкой, словно в траурной рамке, стояло официальное сообщение о «торжественном дне годовщины коронации в городе Санкт-Петербурге его императорского величества государя императора Николая II».

Все четыре страницы газеты просмотрел Андрей и опять вернулся к первой полосе. В верхнем углу тускло стлалась передовая статья, разверстанная колбасой.

Без заголовка, под курсивной датой «14 мая», тяжелыми внушительными словами начиналось повествование:

«Великое несчастье обрушилось на нашу страну…»

Суп стыл. Отец Василий суетливо разыскивал в кармане рожок с пенсне, а Андрей не отрываясь, забыв о супе, о пуговицах отца, обо всем на свете, читал статью. Выспренним

языком сдержанно рассказывала монархическая газета о том, как погибла у острова Цусима вторая тихоокеанская эскадра под водительством адмирала Рожественского.

«Князь Суворов», «Бородино», «Орел» — высокобортные броненосцы — вставали перед глазами Андрея так, как изображали их в те дни на миллионах открыток. Многотрубные корабли в облаках дыма, в огненном ореоле, бросающие куда-то вдаль пламя и металл, с пушками, похожими на вытянутые хоботы слонов. Они поднимались в воображении где-то там, на седых волнах никогда не виденного моря, у каких-то островов с непонятными названиями…

Мальчики бегают по гимназическому двору, крепко притиснув локти к бокам и выставив вперед тощие кулачонки.

— Я — крейсер первого ранга «Варяг»! — кричит маленький второклассник. — Ты — японец! Защищайся!

Кулачки впиваются в бок подвернувшегося противника, и вот-вот начнется бой, от которого страдают гимназические курточки и лакированные кушаки.

— Я не согласен. Я не японец! — кричит противник, вяло защищаясь. — Я — крейсер первого ранга «Баян»!

Сбоку надвигается величественная фигура третьеклассника Степы Куманова.

— Р-р-разойдись! — рычит он уже издали и, выпятив грудь и наглухо втиснув полный подбородок в воротник, врывается в битву.

— Я — броненосец «Ретвизан»! Я самый сильный. Я обращаю вас в бегство…

Но «Варяг» и «Баян» объединяются и отказываются обращаться в бегство.

— Пошел вон! — кричат они «Ретвизану». — Тебя никто не трогал, и ты к нам не лезь. Тоже — «Ретвизан»! Подбитый броненосец!

— Струсили? — презрительно бросает «Ретвизан» и мчится в сторону, стараясь не задеть четвероклассников и пятиклассников, которые не дадут спуску и могут наградить неловкого «Ретвизана» оплеухой на ходу…

… «Цесаревич», «Аскольд», «Алмаз» разметаны военной бурей по чужим портам. Другие присоединили свои стальные тела к затянутым илом вековым кладбищам кораблей на дне океана…

Русская слава! Венок из побед и завоеваний, сотканный Рожественскими и Иловайскими. Деревянные палубы! Корабли-тихоходы!.. Отсталая страна — как говорит новый историк Марущук…

Костров соображает: победа над Японией больше невозможна. Самые героические сражения на суше не могут привести русские армии в Японию. «Англия Дальнего Востока» теперь неуязвима на своих островах.

— Ну, что вы думаете?.. Разливайте суп! — раздался резкий голос Мартына Федоровича.

Матильда Германовна вздрогнула и со стуком сорвала крышку с суповой миски.

— Брось газету, за столом не читают! — буркнул в сторону Андрея отец. — Ничего интересного нет. Били, били, ну, и еще раз побили…

— Но что же будет? — спросил Андрей.

— Что будет? Революция будет… Так дольше продолжаться не может…

Отец Василий взметнул рукавом и закрестился, шепча:

— Господи, спаси благочестивые и услыши ны…