Первая министерская
Шрифт:
— Вот как надо бить — по-гусарски!
— Жаль, что твоих гусар под Мукденом не было, — съязвил Ливанов. — Впрочем, мастеров пятки показывать там и без них было достаточно.
— Дурак ты! Русские гусары никогда еще не бегали. Ты читал у Толстого, как русская конная гвардия под Аустерлицем атаковала французов?
— А ты еще что-нибудь, кроме боя под Аустерлицем, у Толстого заметил?
— Остальное меня не интересует, — сознался Матвеев.
— О славе российской армии сейчас лучше не говорить, — серьезно сказал Андрей, опершись на молоток
— Мы еще сбросим японцев в море, — горячился Матвеев.
— Как бы японцы не сбросили нас в Байкал, — вмешался Ливанов.
— Вы не патриоты, вы слюнтяи! От первой неудачи уже раскисли. Если бы в России все были такие, нас бы давно уже прибрали к рукам. Мне стыдно, что у меня такие товарищи…
— А нам, Матвеев, стыдно, что среди нас есть еще такие меднолобые битюги, как ты.
Матвеев вскипел. Его маленькие глаза сделались злыми, как у рассерженного хорька. Он весь собрался и напружинился:
— Вы все хотите прослыть либералами. Вы ни за царя, ни за жидов. Черт вас знает, за кого вы стоите. Вот я, кого ненавижу, так своей рукою душил бы… — Он сжал желтые зубы. — Все несчастья, все поражения из-за таких, как вы!
Андрей швырнул в сторону молоток.
— Саша, уйди от нас. Противно слушать твои речи. Найди себе других товарищей.
— Ну и черт с вами! Мне самому с вами противно.
Матвеев набекрень, по-казацки, надел гимназическую фуражку, натуго затянул пояс и одернул диагоналевую курточку. Ни с кем не прощаясь, он пошел к выходу. Брелоки звенели, как шпоры.
— Нехорошо, что мы ссоримся с товарищами, — сказал Котельников.
— Теперь все ссорятся, — ответил Андрей. — Если есть из-за чего, надо ссориться. Не могу же я дружить с человеком, который хочет душить людей…
Глава тринадцатая
В городе на кирпичных стенах, на заборах, на столбах — зеленые листы с большими черными буквами:
ПРИКАЗ
Прохожие останавливаются, водят пальцами по жирно отпечатанным строкам, топчутся на месте, идут дальше. Иной начнет читать торжественно, по складам первые строки, а затем заскучает и, пропуская текст, прямо переходит к подписи:
ВОИНСКИЙ НАЧАЛЬНИК, ПОЛКОВНИК ЯБЛОНСКИЙ.
Высокая старуха в платочке переложила из руки в руку плетенку, из которой глядели хвосты свеклы, брюквы, сельдерея, и прилипла к красной стене духовного училища, тоже украшенной зеленым листом приказа.
— Опять народ в Манчжурию погонят. Конца-краю нет…
— Чего-чего, а народу у нас хватает, — сообщил широкоплечий мужчина в фартуке, какие носят мясники и зеленщики.
— Тебя, толстомордого, как это не забрили до сих пор? — вмешалась рыхлая булочница с ситцевым животом в муке.
— До меня не дойдет, — улыбнулся во все лицо человек в фартуке. — Я белобилетник.
— По харе тебе само на войну идти. Тебя апонец спужаетси.
— Небось
Белобилетник быстро смахнул с лица улыбку.
— А ты прикрылся бы, приятель. А то я тебя за воротник — да к господину городовому.
— Эк тебя к господам тянет. А мы на господ давно… положили…
— А жидов что, тоже призывают? — выскочил из аптеки парнишка с рыжим чубом, без шапки. — Они небось все белобилетники.
— Ничего, макаки всем шимозу пропишут. Вернетесь ученые, — буркнул рабочий. Он плюнул, надвинул на глаза картуз и пошел в сторону.
— Ой, бить бы надо, ой, бить надо!.. — закачал головой белобилетник. — Да некому.
— А ты, парень, не горюй. Если бить охота, валяй за мной. Я тебе покажу дорогу, — сказал рыжий чуб и потянул белобилетника за рукав.
— Довольно наблюдать базарный патриотизм, Андрюшка, пошли лучше в Народный дом, — предложил Ливанов. — Там собрание будет. Твой папахен не участвует?
— Что ты, заболел? Рискнет чиновной репутацией, но не пойдет.
— А мой попер самосильно. Шелковую рясу надел, надушился, умаслил голову елеем и двинул. Собирается ораторствовать. Из Киева сам Анатолий Иванович Савенко пожаловал. Говорят, разговаривает — плакать, смеяться будешь. Талантливый пройдоха.
— А он искренне?
— Андрюшка, а мы с тобой настоящие революционеры. Анатолия Ивановича Савенко не уважаем!
Андрей расхохотался.
— Андрюшка, а что, если пойти к Марущуку домой да и побеседовать с ним по душам? Теперь каникулы, он — все равно как не педагог, а мы — как будто не гимназисты. Интересно, почему это тебе пришло в голову? Разве гимназистам нельзя беседовать с преподавателем?
— А разве бывает, чтобы гимназисты ходили к преподавателям для бесед? Скажи сам.
— Положим, верно. Но мы этого как-то не замечаем.
— Да еще Марущук и педагог какой-то подозрительный…
Народный дом стоял на неразъезженной, поросшей травой площади перед кладбищем. Через высокий серый забор видны верхушки качелей, гигантских шагов и гимнастических трапеций. Бордовые платки, зеленые юбки, девичьи ленты цветным каскадом взлетают над частоколом, секунду постоят в воздухе и опять пропадают за забором.
Народный дом — это дань «отцов города» либеральной эпохе. Нужно же заботиться о народе. Нужно отвлекать его от забот и нужды. Все средства для этого хороши: и крестный ход ночью при огоньках, и дешевые балаганы, и качели, и буфет с казенным вином и селедочными хвостами, и крикливая ярмарка с копеечными коврижками и каруселью.
Дань была скудная. Длинный низкий зал — кишкой, без украшений, с тяжелыми скамьями без спинок. Стены сыплются и пачкают, низкие окна в толстых стенах напоминали крепостные казематы. Потолок навис над сценой, — кто повыше из актеров, все считали долгом потрогать его рукою. Вентиляции не было, и потому, когда в зал набивалась толпа, летом и зимой, здесь было душно, как в кабаке.