Первая министерская
Шрифт:
Гимназисты были заинтересованы вконец.
— Ну, ясно, ясно! Гонорове слово и все, что хочешь! Клятва на евангелии и коране!
— Клянемся аллахом и рукавами архиерейской жилетки!
Но Тымиш заломался.
— Если балаган, то я не скажу ничего. Дело не такое.
Пришлось пойти на уступки и в абсолютном молчании выслушать подробный рассказ Тымиша о «нещоденном диле».
Один из видных лидеров украинского движения К., известный далеко за пределами Киевщины, был арестован в Харькове, посажен в тюрьму и бежал при помощи товарищей. Ему предстояло пробраться через австрийскую границу в Галицию. За ним охотилась вся царская
Именно у города Горбатова К. должен был переправиться через Днепр. Горбатовские украинофилы получили шифрованную телеграмму о том, что К. уже выехал из Лубен на запад. Украинцы решили, что наиболее безопасным будет, если перевезут К. через Днепр гимназисты. Полиция не заподозрит пятнадцатилетних мальчат в том, что они содействуют бегству опасного революционера за границу.
Предложение Тымиша было принято с восторгом. У Еськи была взята самая лучшая быстроходная лодка. Андрей сел на руль, Котельников и Тымиш — на весла, и челн понесся по зеркалу вечерних вод «с быстротой моторного катера», как выразился в приливе горделивых чувств Тымиш.
В Старике у старого явора, известного всем местным любителям поэтических прогулок по днепровским затонам, Тымиш вышел на берег и засвистал условленный мотив.
Гимназисты прислушивались ко всем звукам, какие посылала к ним ночь. А звуков было много: кричал коростель, шумела вода, налетая на широкие колеса ступняков — сукновален, шелестели на ветру гибкие лозы, и, сверкнув серебром на луне, выплескивались, изогнув спины, могучие щуки и сомы.
Тымиш появился через четверть часа вместе с высоким плоскогрудым человеком в широкополой крестьянской шляпе из соломы. Луна вычертила две тени на прибрежном песке, и гимназисты, ни о чем не расспрашивая пришедших, подняли весла.
Причалили к лесным дачам далеко к северу от города.
Здесь Ливанову было поручено одному спустить лодку по течению к Еське, а Андрей, Василий и Тымиш отправились в город лесной дорогой.
Ночью К., побрившись и перекрасив волосы, с тросточкой и двумя плитками шоколада в кармане, вышел по дороге на местечко С., где он должен был сесть на поезд, идущий к галицийской границе.
После этого приключения гимназисты первым делом потребовали у Тымиша сочинения К. Но в брошюрах и рассказах К. «вильна Украина» и украинский народ упорно противопоставлялись Московии, и вся революция носила какой-то, как выразился Якубович, «уездный характер».
Критика гимназистов обозлила Тымиша, он обругал их идиотами и кацапами, отобрал брошюры и заявил, что им лучше всего читать Конан-Дойля.
Глава двадцать третья
Попав в богатый дом репетитором, Васька Котельников долго не мог освоиться с новой обстановкой.
Просыпаясь, он осматривал большую квадратную комнату с коричневой панелью и розовыми, в золотых цветах, обоями. После деревенской избы комната казалась ему музеем, В углу под стеклянным колпаком стояли мраморные часы с грациями. На стенах висели гравюры, писанные маслом старинные портреты, миниатюры в бархатных глубоких рамках, большой, как машина, барометр. По стенам расставлены были столики с инкрустациями, пузатые шкафы-маркетри, стулья со спинками в перламутре. На кроватях — белые, в кружевах, накидки, и по всей комнате — большой ворсистый ковер.
И
Весь же дом, с его двадцатью двумя комнатами, расположившимися в трех плоскостях — в бельэтаже, в мезонине и в высоком светлом подвале, — наполненный нужными и ненужными вещами, казался Ваське чудесной новой страной, в которую он вступил неподготовленным и которую ему еще предстоит изучить.
Горничная в наколке, в белом, как февральский снег на реке, переднике приходила по утрам будить гимназистов и казалась Ваське барышней, которая ради веселого спектакля переоделась служанкой.
Женька вставал с постели и принимался безбожно разбрасывать вещи. Ночная рубаха летела на мраморные часы с грациями, вчерашние носки повисали на венецианской люстре. Он с шумом раскрывал окна. Прикрытый только полотенцем, сонными глазами глядел на улицу и совершенно голый бежал в ванную.
В большом доме часто бывало безлюдно. Шепотом переговаривались часы в разных комнатах. Уличный шум отдавался в переполненных коврами и мягкими вещами гостиных тусклыми, как бы подземными звуками. В угловом кабинете сухо кашлял и пощелкивал на счетах хозяин — толстяк с отвислой нижней челюстью. Даже звон кухонной посуды доходил из подвала измененным до неузнаваемости, — скорей всего, это возок с дребеденью не спеша проезжал мимо по мягким пыльным улицам.
Вечерами, если хозяева уходили в гости, Василий оставался один. Прислуга окончательно забиралась в глубину своих скудных, по сравнению с барским простором дома, подвальных комнатенок. Темный от множества навешанных на окна богатых тряпок дом погружался в тишину. Угловатый уличный фонарь находил в этом бархатном мраке только фарфор на стенах, полированную поверхность рояля или стекло. Тусклые, как бы подводные, звезды серебрились там и тут, и Василий, не смея зажечь свет, боясь разбить какую-нибудь ценную безделушку, ходил сомнамбулой из комнаты в комнату. Вслед за ним, мерцая зеленовато-золотыми глазами, двигался любимый хозяйский кот Паша.
Все обитатели дома уделяли очень мало внимания друг другу. Это был стиль хозяйки, печатавшей на карточках рядом с плебейской фамилией мужа: урожденная фон Ревениц… Даже прислуга старалась делать свое дело незаметно и бесшумно.
В сущности, здесь можно было жить легко и беззаботно.
Но Васька не чувствовал ни легкости, ни беззаботности.
Впервые в жизни ему пришлось рассчитывать каждый свой шаг, каждое движение, каждое слово, и притом рассчитывать не на свой лад, а на чей-то чужой, только смутно ощущаемый, но ненарушимый порядок.
Было мучительно соображать, зачем у его прибора столько разнообразных вилок, ложек и ложечек. Нужно было ждать и высматривать, как и чем будет есть хозяйка. Хозяин пренебрегал всем эти ритуалом и примером служить не мог. Нельзя было обратиться за помощью и к Женьке. Когда впервые подали бульон в чашках, и Васька, решив, что это что-то вроде чая, бросил туда сахар, Женька ржал в течение всего обеда и едва не довел Василия до слез.
Хозяйка делала все, чтобы облегчить Ваське вступление в мир высшей цивилизации. Она весело, как бы между делом, сообщала ему, что для чего предназначено, давала предусмотрительные, ловко и вскользь подсказанные советы, но и это тяготило самолюбивого мальчика. Раздражало и то невольное и, разумеется, незаслуженное уважение и зависть, которые внушал ему Женька, державший себя в этом сложном мире с непринужденностью уличного задиры.