Первая мировая война. Катастрофа 1914 года
Шрифт:
«Восторг затмевал все мысли. Никогда в жизни я еще не испытывал такой продолжительной радости и – в подлинном смысле слова – счастья, чем в эти три месяца. Ощущение собственной физической силы, упоение полковой сплоченностью, возможность на каждом шагу заводить новых друзей с самым разным жизненным опытом; приобщение к коммунистическому образу жизни – в наиболее похвальном и стимулирующем его проявлении… и наконец, курьезные случаи с тобой самим и однополчанами – все это в совокупности не дает предаваться унынию. Возможно, когда-нибудь мое мнение изменится, однако сейчас, когда война – это данность, я могу лишь благодарить небеса за то, что они послали ее именно в мое время. Какой бы ни оказалась сама война, подготовка к сражениям во время уже начавшихся военных действий – это благороднейшее и величайшее дело на свете» {833} .
833
NS 5.12.14
Подобные
Между тем на другом берегу Ла-Манша французское правительство вернулось в начале декабря в Париж после бесславного бегства в Бордо, которое сильно ударило по престижу президента Пуанкаре. Социальная напряженность, которая во время осеннего кризиса несколько сгладилась, снова обострялась. Средний класс, многие представители которого жили на доходы от собственности, выражал все большее недовольство мораторием на ренту. Карикатура Арманна-Поля изображала буржуа, на коленях умоляющего премьер-министра: «Забирайте моего сына хоть на четыре года, хоть на пять, да хоть на шесть, только не трогайте ренту!» Богатые не испытывали никакого сочувствия к беднякам. Французский государственный фонд помощи нуждающимся собрал лишь 200 000 фунтов – ничтожная сумма по сравнению со средствами, собранными аналогичными фондами в других странах, притом что 40 000 из этих денег пожертвовали Ротшильды. Париж потихоньку возвращался к жизни – на Рю-де-Пэ снова открывались ателье, а несколько театров начинали давать утренние спектакли. Однако общественный транспорт заканчивал работу в 10 вечера, и многие зажиточные парижане, сбежавшие из города в августе, предпочитали отсидеться на юге или юго-западе Франции, подальше от рокота взрывов, докатывающегося до помрачневшей военной столицы.
У кого-то из богачей состояние сильно уменьшилось в результате инфляции, однако бизнесмены, имевшие доступ к военным контрактам, процветали. В сентябре французский военный министр собрал промышленников в Бордо и сообщил, что надвигается кризис артиллерийских снарядов: через месяц запасы 75-мм истощатся до двух ящиков на орудие. Была разработана программа экстренного пополнения арсеналов, ставящая целью производство 100 000 снарядов в день. Достичь этих объемов удалось только год спустя {834} . Производство взрывчатых веществ в этот же период выросло с 41 тонны в день до 255 тонн. Специалистов срочно отзывали из армии на помощь в изготовлении военного оборудования и выдавали красную нарукавную повязку с изображением гранаты, чтобы их не приняли за уклонистов {835} . Это не помешало некоторым промышленникам под прикрытием таких броней вернуть домой друзей и родных, которые специалистами не являлись. Производители хозяйственных товаров, переходящие на изготовление походных мисок, фляг, лопат, а также бомб и снарядов, сколачивали целые состояния.
834
Becker p. 23
835
ibid. pp. 26–7
После первых недель, когда многие французские фабрики закрылись из-за отсутствия покупателей на их товар, как грибы после дождя начали возникать новые виды спроса, который держался все четыре последующих года. В департаменте Изер литейному заводу в Ренаже пришлось работать круглые сутки, чтобы выполнить правительственный заказ на 10 000 лопат и мотыг в неделю. На машиностроительном заводе в Гренобле 500 человек изготавливали металлические конструкции для блиндажей. Другой завод в том же городе к Рождеству 1914 года получил заказ на производство тысячи 75-мм снарядов в день. К 1918 году заказ вырос до 9000 штук в день, а число рабочих на заводе – с 800 до 2750. Местная бумажная фабрика перешла на изготовление начинки для снарядов, увеличив довоенную рабочую силу вдвое. Не иссякал спрос на брезент, взрывчатку, кожу, фляги, писчую бумагу и карандаши, комплекты боеприпасов для артиллерийского выстрела и консервы. Эти товары помогали обогатиться промышленникам во всех воюющих странах.
Началась рассылка «писем счастья» с молитвами, получателям которых предлагалось разослать каждое еще девяти адресатам. Церкви всех воюющих стран отмечали приток прихожан, отнюдь не означающий повышения набожности. Во время войны многие интеллигенты, никогда прежде не позволявшие себе выругаться прилюдно, попадали в такую обстановку (как на фронте, так и в тылу), когда с губ само собой срывалось непечатное выражение. К ужасу уважаемых граждан, поступки говорили громче слов. Перед лицом смерти и разлуки внебрачные любовные встречи становились неотложной необходимостью. Как в стихотворении Альфреда Хаусмана: «Я записался в уланы. Кто не ляжет в постель с храбрецом?» Во Фрайбурге за первые восемь месяцев войны удвоилось число венерических заболеваний и резко выросло количество осужденных за проституцию {836} . В большинстве других крупных городов творилось то же самое.
836
Chickering Urban Life p. 358
Некоторые мирные жители, особенно ученые, старались поддерживать связь с коллегами во враждебных государствах: это считалось проявлением цивилизованности, подчеркивающим единство европейской культуры. В октябре 1914 года Мейнард Кейнс
837
Wittgenstein p. 27 5.10.14
Много говорили о безвременных кончинах – народ каждой из воюющих стран привыкал к потоку вестей о гибели родных и близких. Сэр Эдуард Грей писал коллеге о своем брате Чарли, которому только что ампутировали на фронте руку: «Надеемся, что он вернется домой живым» (надежды сбылись) – и о тяжелораненом племяннике: «Слишком много горя для одной семьи, но у других еще горше и тяжелее» {838} . Семья учительницы Гертруды Шадла из Вердена не могла заставить себя читать списки погибших, публикуемые в газетах: «Не хватает душевных сил» {839} . Новости о Марне («Нам пришлось немного отступить во Франции» {840} ) их ошеломили. Затем, в октябре, на них обрушилась еще более страшная весть: среди убитых числился молодой Людвиг Шадла. Письма родных к нему вернулись с лаконичной пометкой «Погиб 4.09». Гертруда оплакивала утрату: «Как он погиб? Во время атаки на весь их полк или, может, когда он стоял один в карауле темной ночью? Так много людей гибнет – но врагов все-таки гораздо, гораздо больше, чем наших. И тем не менее я скорблю по всем» {841} .
838
Grey to Percy Illingworth 20.9.14, Illingworth Papers
839
Sch"adla diary 19.9.14
840
ibid. 23.9.14
841
ibid. 6.10.14
Два дня спустя, 12 октября, домой вернулось письмо от ее брата Готфрида с пометкой «ранен, местонахождение неизвестно». Как выяснилось потом, он скончался тоже, 21 года от роду, через восемь дней после поступления в полевой госпиталь под Реймсом: «Так мы потеряли даже нашего младшего, наше Солнышко – Sonnenschein! Смерть, как же ты жестока! Где нам искать утешения?» {842} Гертруда утешалась мыслями о том, что ее братья теперь на небесах: «Господи, позаботься о наших любимых мальчиках. Их война закончилась, они увенчали себя победными лаврами, и мы не зовем их назад».
842
ibid. 22.10.14
Семьи ждали, зачастую напрасно, хотя бы крупицы новостей о судьбе погибших родных. При передаче близким погибших французов бирки с запястья обычно говорилось лишь краткое: «Пал смертью храбрых». В народе это называлось «получить медаль». Одна женщина с пятью детьми, родившая двойню вскоре после ухода мужа на фронт, «получила медаль» в тот же вечер. Вошло в обычай рассылать поминальные открытки – как, например, с именем Леон-Пьера-Мари Шалламеля, семинариста Сен-Сюльпис, «отдавшего жизнь за Францию 24 сентября 1914 года в битве при Креси (на Сомме) в возрасте 22 лет». В Вердене Магдалена Фишер, возлюбленная погибшего во Франции Людвига Шадлы, пришла в городское фотоателье в надежде найти там последний его снимок в форме. Однако нашла лишь групповую фотографию, на которой ее жениха было не разглядеть. Уже после выяснилось, что в местной больнице лежит раненый лейтенант Гаценмайер, ротный Людвига. Он и рассказал Магдалене то немногое – подлинное или вымышленное, что знал о последних днях ее жениха. Другим семьям не доставалось и таких крох.
Поскольку военное дело для сыновей британской знати было занятием привычным и в мирное время, потери на французских полях сражений сказались на этом сословии довольно сильно. 19 сентября в списке погибших появились такие «золотые» имена, как Перси Уиндем, лорд Гернси, Ривви Гренфелл. О последнем Асквит спросил Венецию Стэнли: «Ты с ним, наверное, танцевала?» {843} Наверняка танцевала. Редкий список «павших смертью храбрых» той зимой обходился без фамилий, знакомых каждой когда-то представленной ко двору. Что бы ни говорилось о войне, сказать, что британский правящий класс отсиживался в кустах, нельзя никак: с 23 августа по 31 декабря во Франции и Фландрии погибло 60 представителей аристократии; после этого уровень смертности на поле боя среди высших слоев остановился на шести жертвах в месяц. Один за другим обладатели громкой славы в своем узком «золотом» кругу удостаивались лишь краткой эпитафии. Лайонел Теннисон писал 14 октября: «Беднягу Билли Макнили из 16-го уланского, который скакал на Фулхарди на Большом национальном, убили сегодня утром неподалеку от нас» {844} .
843
Asquith to VS 19.9.14 p. 247
844
IWM Tennyson MS