Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Хейстингс Макс

Подобная убыль живой силы в ходе рутинных для траншейной войны действий – вылазок, дозоров, снайперской стрельбы, внезапных обстрелов и локальных атак – все больше беспокоила британское командование. В тылу лихорадочно «скребли по сусекам», подготавливая и снаряжая новую китченеровскую армию для участия в кампаниях 1915 года. Однако от этих новобранцев толку было немного. Лайонел Теннисон писал в дневнике: «Со вторым пополнением прибыл совершенно бесполезный унтер-офицер – сержант Суинчет. Когда я пригрозил за бездействие отвести его к командиру, прострелил себе ногу и отправился под трибунал» {1085} . Суинчета разжаловали в рядовые, однако тюремного заключения он избежал – за неимением доказательств самострела. Возможно, он и сам счел этот исход лучшим для себя.

1085

IWM Tennyson MS 25.9.14

Сэр Дуглас Хейг жаловался в Военном министерстве на таких вояк: «Я сказал,

что нам нужны патриоты, понимающие, как важно то, за что мы сражаемся. Весь немецкий народ сызмала воспитывается в духе глубокого патриотизма, поэтому немцы готовы отдать жизнь за отечество. У нас же немного найдется готовых на это без соответствующего настроя. Но нам не хватает офицеров, которые смогут этот настрой создать и повести людей за собой. Я сказал, отправляйте офицерами молодых оксфордцев и кембриджцев, они понимают, в каком отчаянном положении находится Британская империя» {1086} . Немцы наверняка не согласились бы с Хейгом, что их солдаты с готовностью идут на смерть: с мотивацией и руководством у них наблюдались те же трудности. Рудольф Биндинг писал из-под Ипра: «Никакого сомнения, что подготовленные войска уже побили бы и англичан, и французов. Но от этой молодежи никакого толку, особенно когда гибнут офицеры. Наш батальон легкой пехоты, почти целиком набранный из выпускников Марбурга… сильно пострадал от вражеских обстрелов».

1086

Haig p. 83

Британская Morning Post горячо призывала начать призыв на службу, но New Statesman утверждал, что, идя на эту крайнюю меру, «мы пожертвуем почти всем нашим моральным превосходством в этой войне. Мало того, что это наведет на подозрения – совершенно неоправданные, – будто страна с холодным сердцем воспринимает эту войну. <…> Призыв изменит саму подоплеку нашего участия. Это будет уже не война британского народа, а война британского правящего класса» {1087} . Лорд Нордклифф рвался заняться этим вопросом лично. «Я встретился с представителями правительства, – заявил он как-то вечером руководству редакции Daily Mail, – и меня попросили разработать схему призыва. Я отказался наотрез – пока нашим ребятам [корреспондентам за линией фронта] не окажут достойный прием и не создадут условия, в которых они смогут способствовать призыву, рассказывая о нашей действующей армии. Я могу завербовать 500 000 человек, но дайте сделать это по-моему. Они не согласились, и я отказался наотрез» {1088} . В результате до конца 1914-го и весь последующий год армия по-прежнему силилась посредством добровольного призыва обеспечить численность, необходимую для мало-мальски существенного вклада в войну на Континенте.

1087

New Statesman 14.11.14

1088

Clarke pp. 70–1

Чтобы хоть как-то пополнять ряды, армия снизила планку минимального роста для рекрутов со 170 см в августе до 162 см в октябре и 158 см в ноябре. Частично помогло: в 1914 году под британские знамена встало 1 186 351 человек. Однако другие воюющие армии уже развертывали войска в три-четыре раза крупнее. Только в 1916 году британские войска во Франции набрали наконец пропорциональную населению страны численность, и только благодаря введенному в тот год призыву удалось обеспечить постоянно требующееся на фронте подкрепление. В любом случае маловероятно, что большую армию удалось бы вооружить и снарядить раньше этого срока: британские экспедиционные войска испытывали хроническую нехватку теплого обмундирования (выданные первой зимой козьи полушубки оказались малопригодными), всех видов вооружения и, главное, артиллерийских боеприпасов, пока промышленное производство не достигло к третьему году войны нужных объемов.

Не хватало также вьючного и тяглового скота. В 1914 году британцы привезли во Францию 53 000 лошадей, другие армии использовали их примерно в тех же пропорциях. Официальные историки отмечали: «Огромные убытки от падежа животных в современной войне сильно недооценены» {1089} . Падеж лошадей и ослов в экспедиционных войсках составил 29 % в год – свыше 13 000 голов погибли во Франции и Фландрии до наступления 1915 года от болезней и вражеских пуль {1090} . Александр Джонстон отмечал, что во время перехода к Эне лошадиные трупы попадались через каждые 200 м: «Бедняги, досталось им». Многие из этих несчастных – подстреленных, охромевших или заезженных до изнеможения – были из 165 000 гунтеров и плужных лошадей, закупленных для британской армии в первые 12 дней войны. В сентябре отступающие немцы раскидывали по дорогам проволочные ежи – так называемые «вороньи лапы», чтобы притормозить кавалерию противника. Ежи со своей задачей справлялись неплохо, особенно если добавить к ним привычку французских хозяек выбрасывать золу из печи на сельские дороги вместе с гвоздями и другим железным хламом.

1089

Blenkinsop, Maj.-Gen. Sir L. J. et al. History of the Great War: Veterinary Services HMSO 1925 p. 71

1090

ibid. p. 510

Много

лошадей губило неумелое или жестокое обращение. У ветеринаров накопилось немало примеров того, как артиллерийские ездовые разрывали лошадям губы; кавалеристы забывали накормить или напоить своих скакунов; как лошадей без особой нужды пускали галопом по мощеным дорогам; как оставляли без внимания натертые седлом спины {1091} . В Ормскерке, Суэйтлинге и Ширхемптоне были организованы конюшни с запасными лошадьми и при каждой ветеринарная лечебница на тысячу четвероногих пациентов. В какой-то момент в армейских конюшнях лагеря Питт-Корнер под Винчестером набралось больше 3000 больных и раненых животных.

1091

ibid. p. 703

Между тем плужные тяжеловозы, закупленные вопреки советам специалистов, оказались непригодными для артиллерии (а предназначались они именно для нее). Официальные историки отмечали: «Военные ветеринары… предвидели их негодность для армейских нужд и прогнозировали большие потери в случае их бездумного применения… в связи с большой заболеваемостью, повышенной потребностью в фураже и воде, а также неспособностью выдерживать долгие переходы» {1092} . Тяжеловозы гибли во Франции тысячами – не в последнюю очередь из-за губительной для их ног сырости. И французы, и британцы закупали огромные партии лошадей на замену за границей, однако нужную породу приходилось искать тяжким опытным путем. Немало купленных в Канаде лошадей погибло во время перевозки через Атлантику или вскоре после прибытия в Британию. Самыми подходящими оказались выносливые деревенские лошадки из Северной и Южной Дакоты, а не выращенные на конюшнях скакуны. К концу войны на вооружении британской армии имелось уже 450 000 лошадей и ослов, а всего у обеих воюющих сторон Западного фронта насчитывалось два миллиона несчастных четвероногих. Если в 1914 году в ветеринарном корпусе Королевской армии служило всего 360 человек, четыре года спустя его штат увеличился до 28 000.

1092

ibid. p. 64

Если траншейная жизнь тяжело давалась здоровым и невредимым (как людям, так и животным), что уж говорить о раненых. Немец Алоизий Левенштайн с жалостью смотрел на типичных жертв сражения: «Среди груды тел лежали три раненых француза. У одного раздроблены обе ноги, у второго кишки наружу, третий пытался застрелиться, но кто-то из наших отобрал у него револьвер. Он дважды стрелял себе в голову, чтобы прекратить мучения, но плохо прицелился, слишком высоко. У него снесло макушку, и он стонал так, что сердце разрывалось. Другой лежал уже, наверное, мертвый, но нога еще дергалась, как у агонизирующей куропатки. Жуть!» {1093}

1093

ibid. p. 175

За предшествующие полвека военная медицина, в отличие от многих других областей науки, продвинулась совсем недалеко. Из-за отсутствия антибиотиков немало жизней уносила гангрена, тем более что очень часто раненым приходилось ждать медицинской помощи не один день. Часто пациенты ошибочно принимали уходящую боль за выздоровление. На самом же деле онемение и бледность кожи были предвестниками неминуемой смерти. Чтобы выжить, требовалось небывалое везение. Под Сен-Миелем 12 октября Рене Кассен получил ранение в живот (такие раны в большинстве случаев смертельны). Согласно уставу медицинской службы французской армии лечить его имели право только врачи собственного полка, которые находились за 650 км. Кассен выдержал и 10-дневный путь, и последовавшую за ним операцию без анестезии, но после пережитого до конца жизни боролся за права инвалидов войны и права человека {1094} .

1094

Winter p. 63

Эдуард Кердеве, придя во французский полевой госпиталь на сахарной фабрике попрощаться с умирающим другом, обнаружил 80 перемазанных окопной глиной человек, лежащих на соломе. Единственную на весь госпиталь койку оставляли для тех, кто уже вот-вот умрет. В октябре в результате ошибки стрелочника санитарный поезд с пятью сотнями раненых попал на ветку, ведущую к взорванному мосту через Марну. Лишь два вагона из 15 – по случайному совпадению, с немецкими ранеными, – избежали падения в реку. Далеко не все медсестры были сестрами милосердия. Капитан Плье де Дис с изумлением описывал сцену у состава с ранеными: шагавшая вдоль вагонов женщина у каждой открытой двери мимоходом интересовалась, нужен ли врач. Но когда кто-то в ответ позвал ее к товарищу, у которого открылась рана в животе, испуская характерный смрад газовой гангрены, она просто повернулась и пошла дальше. Де Дис в конце концов отыскал замученного работой врача и передал ему просьбу, а сам просто сбежал. «Я уже насмотрелся на эти ужасы, пусть сами разбираются», – писал он.