Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
Шрифт:
Я похолодела от страха. Боже мой, неужели я до такой степени его разозлила, что он хочет меня убить, заодно отомстив и за то, что я сделала его рогоносцем? Какой это будет скандал, а ведь я даже с матерью не попрощалась!.. И вдруг, совершенно некстати, я вспомнила, что дала Маргарет Уорик свое ожерелье, чтобы она могла покрасоваться в день моей свадьбы, и мне вдруг страшно захотелось дать ей знать, что она может оставить ожерелье себе, раз уж мне сейчас суждено умереть. Потом эта мысль сменилась другой, тоже неожиданной: Господи, подумала я, если он сейчас перережет мне горло, я наконец смогу спать
— Ты не боишься? — И внимательно на меня посмотрел, словно видел впервые в жизни. — Я стою над тобой с кинжалом в руке, а ты и глазом не моргнешь. Так, значит, это правда? То, что все говорят? Что твое сердце разбито, что ты мечтаешь о смерти?
— Во всяком случае, я не стану умолять тебя оставить мне жизнь, если ты на это надеешься, — с горечью ответила я. — Я знаю: лучшие мои дни уже в прошлом, и я больше не надеюсь стать когда-либо снова счастливой. Но ты ошибаешься: я хочу жить. Мне, безусловно, больше хочется жить, чем умереть, и мне гораздо больше хочется быть королевой, чем покойницей. Однако я не боюсь ни тебя, ни твоего кинжала. Я давно уже дала себе обещание с полным безразличием относиться ко всему, что ты скажешь или сделаешь. Но даже если бы я и впрямь тебя боялась, то скорее умерла бы, чем позволила бы тебе это заметить.
Генрих в ответ лишь коротко хохотнул и пробормотал себе под нос:
— Упряма, как мул, как я, собственно, свою матушку и предупреждал… — Потом чуть громче он прибавил, уже обращаясь ко мне: — Нет, мне этот кинжал нужен вовсе не для того, чтобы перерезать твое хорошенькое горлышко; я всего лишь хочу сделать тебе крошечный надрез на ступне. Протяни-ка ножку.
Я неохотно выпростала ногу из-под одеяла, и он, отбросив в сторону роскошное покрывало, вновь пробормотал, словно разговаривая с самим собой:
— Вот уж действительно жаль! Такая чудесная кожа, и свод стопы так прекрасен, что его целовать хочется… Странно, что я сейчас об этом думаю, однако любому мужчине захотелось бы поцеловать такую ножку… — И с этими словами он быстро сделал неглубокий надрез у меня на стопе, и я вздрогнула от боли и даже негромко вскрикнула.
— Ты сделал мне больно!
— Лежи спокойно, — сказал он и слегка сжал мою ступню, чтобы несколько капель крови упало на белые простыни, и сунул мне льняную салфетку. — Вот, можешь перевязать. Утром почти ничего заметно не будет, там всего лишь царапина. И потом, ты все равно ведь чулки наденешь.
Я обвязала салфеткой ступню и метнула в его сторону гневный взгляд.
— И совершенно не нужно так сердито на меня смотреть, — сказал он. — Я, кстати, твою репутацию спасаю. Ведь утром простыни выставят на всеобщее обозрение, и на них, слава богу, будут кровавые пятна, свидетельствующие о том, что ты вышла замуж девственницей.
Я погладила себя по животу, но там пока что нельзя было нащупать ничего, кроме небольшого слоя лишнего жира.
— А почему это ты так хорошо осведомлен о восьмимесячных младенцах? — спросила я. — И о том, что наши простыни выставят на всеобщее обозрение?
— Мать мне сказала, — ответил он. — Это она посоветовала тебе ступню надрезать.
— Ах, я еще и за это должна ее благодарить! — с горечью воскликнула я.
— Действительно должна, — серьезно подтвердил Генрих. — Ибо по ее совету наш сын будет для всех благословенным младенцем, зачатым в медовый месяц, а не королевским бастардом, — мрачно усмехнулся он.
Вестминстерский дворец, Лондон. Февраль, 1486 год
Я стала законной супругой английского короля, однако королевских покоев в Вестминстере по-прежнему не занимала.
— Но ведь ты пока что не королева, — равнодушно бросил Генрих, и я посмотрела на него: уголки губ опущены, глаза смотрят враждебно. — Да, пока что не королева! И потом, мы вместе с матерью работаем над государственными документами, так что нам удобнее и проще делить общие покои и занимать соседние комнаты.
— И ты пользуешься тайным проходом, который ведет из твоей спальни в ее спальню?
Он вспыхнул.
— Вряд ли этот проход такой уж тайный.
— Ну, во всяком случае, личный. Мой отец велел сделать его, чтобы иметь возможность приходить к моей матери в спальню без сопровождения, когда ему самому этого захочется. Попросту говоря, чтобы иметь возможность побыть с ней наедине, не оповещая об этом весь двор. Они любили друг друга, и им нравилось встречаться тайком.
Генрих всегда легко краснел, и при моих словах лицо его тут же вспыхнуло.
— Элизабет… что с тобой такое? На что ты намекаешь? Мы с моей матерью часто ужинаем вместе, часто беседуем по вечерам и вместе молимся перед сном. И потом, так нам гораздо удобней: если ей нужно срочно повидаться со мной или же мне — с нею, то мы…
— То вы можете зайти в спальню друг к другу в любое время дня и ночи, — закончила за него я.
Он промолчал, но был явно раздражен моими намеками. Я уже давно научилась замечать — по его поджатым губам и прищуренным глазам, — когда мне удалось вывести его из себя. Мне страшно нравилось доводить его до белого каления, это было одним из немногих удовольствий, принесенных мне замужеством.
— Если я правильно тебя понял, — снова заговорил Генрих, — ты бы хотела перебраться в покои королевы, чтобы я мог входить к тебе в спальню в любое время дня и ночи и никто бы этого не замечал? Неужели тебе стали так приятны знаки моего внимания? Ты вошла во вкус? И теперь хотела бы, чтобы я делил с тобой ложе? Ты действительно хочешь видеть меня в своей постели? Ты действительно хочешь, чтобы я тайно приходил к тебе для любовных утех? Для занятий любовью, которая направлена не на продление нашего рода, а всего лишь на утоление похоти? Наверное, именно этим занимались твои родители во время своих тайных греховных свиданий?