Первая спасательная
Шрифт:
Адам ни гугу, слышно только его тяжелое дыхание. Станда вдруг замолчал, прикусил язык: и в самом деле, именно об этом-то и не надо говорить с Адамом...
– А какая жена у Мартинека?
– поспешно меняет он разговор.
– ...Не знаю.
– Вот отец, этот Мартинек! Только и знает, что дети, дети, дети... То-то радость, должно быть, когда человек так крепко детишек любит, брякнyл Стана и опять пожалел - ах, вернуть бы эти слова! Адам ничего не сказал, даже не вздохнул, точно в нем вce замерло. Такое дурацкое слово... точно ты камень швырнул в пропасть; страшная тишина, камень все летит,
– Как вы думаете, удастся спасти тех троих?
– спросил он, когда молчание стало совсем невыносимым.
Адам почему-то долго обдумывает ответ, - Не знаю, - бормочет он погодя.
– Хотел бы я видеть, - не унимается Станда,что там без нас сделали.
– ... Может, уже проходку начали, - выдавливает из себя Адам.
– Если там воздухопровод в порядке... Вам нравится... тебе нравится работать в шахте?
– Что вы имеете в виду?
– озадаченно спрашивает Станда.-Работать в завале?
– Нет, вообще, - рассеянно бормочет Адам.
– Вообще работа в шахте.
– Ну, я уже привык, - браво отвечает Станда; это не совсем так, но никто не должен об этом знать.
– А мне... не по душе как-то, - медленно говорит Адам.
– Мне все кажется, вроде на меня что-то падает.
– Вам страшно, когда вы едете вниз?
– изумился Станда.
– Э, страшно... Чудно мне. Вот когда я внизу работаю... тогда уж ничего такого в голову не приходит, понимаешь? Это только когда клеть вниз идет... точно проваливаешься.
– А давно вы...
– Двенадцать... двенадцать лет. Думал, со временем пройдет.
– Адам почесывает длинной рукой затылок.- Я только спросить... у тебя тоже такое глупое ощущение?
Станде странно, что Адам заговорил о себе; может и мне рассказать ему что-нибудь о себе... например, что я, собственно говоря, человек ученый и только несчастное стечение обстоятельств привело меня сюда? Адам, конечно, понял бы...
Станда чувствует особую симпатию к этому высокому тихому шахтеру; ему хочется сказать Адаму что-нибудь задушевное, серьезное, что навсегда останется между ними двумя.
– У тебя, кажись, есть книжки, Станда, - с расстановкой произносит Адам.
– Я раньше тоже читал; да у всякого свое...
– Адам, видимо, колеблется, - не дашь ли какую Марженке...
– С удовольствием, - поспешно отвечает Станда, чтобы Адам не заметил, как в нем все дрогнуло.
– Она... много читает, - задумчиво продолжает Адам.
– Понимаешь ли, я... тоже иной раз заглядываю в ее книжки, да... да непонятно мне это.-Адам остановился.
– Откуда люди могут знать, о чем пишут! Вот ведь глядишь на человека... всю жизнь... и не знаешь о нем ничего, хоть тресни. Да и как... к примеру... можно догадаться, кто что думает или чувствует? А в романах... все известно. Ей-богу, не понимаю я этого...
– Адам покачал головой и снова двинулся вперед.
– Тебе-то легче! Ты человек ученый...
– Откуда вы знаете?
– Говорили. Однако ни к чему это, тоже когданибудь все позабудешь. Понимаешь, шахта... из нее не выбраться.
–
– ...Не знаю. Глядишь на остальных... как на чужих, точно они из дальних стран, что ли. Мне все кажется, притронусь к чему - и испачкаю углем. И всегда так... не переборю себя ни за что... Марженка шьет ведь... А я уж и не вхожу в комнату, чтобы чего не измазать. Не знаю... тебе не кажется, как мне, что ты весь в угольной пыли?
– Кажется!
– торопливо подтвердил Станда, и сердце его заныло от жалости. Бедняга Адам! Бедняга Адам, как он хочет что-то оправдать, что-то o-бъяснить! Бедный, растерянный Адам!
Адам перевел дух.
– Вот видишь. От этого не отмоешься никогда. Может, другим это и не мешает... не знаю.
Адам замолчал и пошел еще быстрее, Станда еле поспевал за ним. Бедняга Адам! Совсем недавно он выделывал губами "пом-пом-пом" н раскачивался всем телом в такт песне, а сейчас мчится рысью, согнувшись под своим крестом. Больше нет никакой команды, остались опять только Адам и Мария, и есть Станда со своим одиночеством; каждый опять стал самим собой, каждый сам по себе, и каждый страшно одинок. Возможно, что и "пес" Андрее сейчас одинок, и Пепек, и каменщик Матула, и Суханек; все остались наедине со своими заботами или горем и спешат домой, понурив голову...
Адам останавливается у калитки своего домика.
– Я был... очень рад, - с трудом выговорил он.
– Ну, доброй ночи.
И его костлявые, сухие, горячие пальцы крепко пожимают руку Станды. И Станда опять чувствует нечеловеческую усталость и... даже грусть. В темноте на цыпочках поднимается он в свою мансарду; раздеваться ему не хочется, и он сидит на краю постели... до того ему вдруг стало грустно. Внизу звякнула щеколда; заговорит ли кто-нибудь внизу, скажут ли что-нибудь друг другу эти двое, разве им нечего сказать? Тишина; где-то вдали свистит и грохочет поезд с углем. Снизу доносятся осторожные шаги, тяжело скрипнула постель Адама - и молчание сомкнулось, как черные воды омута. "Бедняга Адам, сочувственно думает Станда, - бедняга, бедняга!" И мысли , его обрываются...
XVII
Утром Станда проснулся с блаженным чувством: сегодня не нужно идти в школу. Он еще сладко потянулся и только тогда спохватился - какая там школа! А вот в шахту он поедет только в пять часов.
Только в пять часов-уйма времени впереди, будто на каникулах. На улице солнечный день, хотя под утро прошел дождик; внизу щебечет канарейка и воркуют голуби, у соседей сердито кудахчет курица; Станда поспешно вскакивает с постели, чтобы не упустить ничего из всей этой прелести. Кое-как он смочил лицо и волосы водой и бежит вон, топает по лестнице, как лошадь, и останавливается на пороге.
Боже, какой чудесный день!
В садике Адам наклонился над цветами и ковыряется в клумбе. Вот он поднял голову, и на его продолговатом, худощавом лице появляется подобие улыбки,
– Доброе утро!
– восклицает Станда.
Адам выпрямился.
– Здорово, Станда. Там... там тебе завтрак приготовлен.
Правда, об этом не уславливались, когда сдавали комнату, но, видно, сегодня день такой, вроде как праздничный... ну и ну, дела-то какие! Я тут ужо почти как дома, - радуется Станда.