Первое апреля октября
Шрифт:
Вот.
На расстоянии банальности
Ходить по опавшим листьям, цепляя их носками туфель, и прислушиваться к шороху — унылая банальность. Он пытается объяснить это ей, но она не слушает. Улыбается. Колкий дым её сигареты щекочет ноздри; завечеренное солнце щекочет глаза. Сонные тополя иронически шелестят.
Она что-то говорит — наверняка, что-то пустое. Он не слушает, думая о своём. Она заглядывает в его глаза, но не может в них
— Август… — вздыхает она.
Ну да, август.
— А помнишь..?
Он наверняка помнит, хотя не стал бы утверждать, что не хотелось бы забыть. Милые общие воспоминания хороши тем, что случаются достаточно редко, чтобы не стать навязчивыми. Помнишь, как Машенька, ела вишнёвое варенье и..? Ой, вспомни, как Влад..! А помнишь, ты любил меня?..
«Завтра сентябрь. А кто-то мне май нагадал…»
Урна заглатывает окурок, время проглотывает прошлое. Дышать становится легче — от первого и, вероятно, от второго тоже. Жёлтый лист в её руке, покачивается, отсчитывая шаги до финиша, который пролегает где-то впереди чертой ничем не прерываемого одиночества.
— Какие нынче сугробы намело, — вздыхает она, потирая нос рукой в белой варежке.
А? Какие сугробы?.. Да, действительно. Что ж ты хочешь — январь…
Он и не заметил, как её привычки стали его второй натурой. А его натура стала её привычкой. Не исключено, что и наоборот. Ничего нельзя исключить, даже того, что он никогда её не знал. Прогулка, от обеда до последнего дня.
Она неуверенно перешагивает лужу, скользит на рыхлом мартовском снегу. Ей приходится отпустить его руку, за которую держалась. Руке сразу становится холодно. Только поэтому он замечает, что в его жизни что-то изменилось.
Оборачивается. Долго смотрит, как она уносится ветром. Смотрит до тех пор, пока силуэт в сером пальто ещё можно различить среди стволов старых задумчивых тополей. Потом вздыхает и идёт дальше.
— А помнишь..?
Но в глазах прохожего ничего не отражается.
Время собирать
— Сто восемьдесят четыре, — сказал Пётр, задумчиво вертя в руках принесённый голыш. Камешек был интересный, нестандартный — с разводами и в кирпичного цвета крапинку.
— Нет, — произнёс сидящий рядом Яков.
— Что? — Пётр непонимающе дёрнул бровями, посмотрел на неаккуратную бороду соседа, свисающую с подбородка ржавой селёдкой. — Что ты имеешь ввиду?.. И подстриг бы ты уже бородёнку, Яков — срамота же.
— Мёртвые сраму не имут, — невпопад отозвался тот. Он всегда
— Это да, — согласно кивнул Пётр, бросая красивый камешек в кучу. — Но что ты хотел сказать своим «нет»?
— Нет, — упрямо тряхнул головой Яков. — Категорически.
— Аргументируй.
— Сто восемьдесят шесть.
— А-а, ты в этом смысле… Нет, Яков, — четыре.
— Шесть. Я считал. Ты сбился ещё на сто восемьдесят пятом.
— Как я мог сбиться на сто восемьдесят пятом, если я до него ещё не дошёл? — улыбнулся Пётр. — Где логика?
— Шесть, — Яков упрямо поджал губы. Селёдка качнула головой, словно хотела уплыть. Но хвост её был намертво приклеен к подбородку Якова, уплыть она не могла.
Глухо и почти неслышно стукнул брошенный в кучу камешек. Маленький, не более сантиметра, он смущённо сполз по невысокой пирамиде камней вниз, докатился до сандалии Петра и замер в её тени. Пётр укоризненно посмотрел на принесшего, покачал головой.
— Небось, если бы нужно было найти камень, чтобы бросить в меня, ты отыскал бы размером побольше, Фома, — сказал он.
Названный Фомой смущённо отряхнул белые одежды, кашлянул и улыбнулся, но ничего не ответил. Качнулся, словно сомневаясь, уйти или остаться, — пошёл.
— Сто восемьдесят пять, — вздохнул Пётр.
Яков молча замотал головой, сердито сплюнул.
— Фома, Фома… — продолжал Пётр, словно не замечая недовольства собеседника. — Как был неверующим, так и остался.
Он поднял камешек, приютившийся возле его ноги, бросил в кучу.
— С таким радением мы не скоро завершим, — кивнул Яков. — Пойти, что ли, тоже собирать…
— Нет, Яков, — возразил Пётр, — ты нужен здесь.
— Так ли уж?
— Ты моё второе я.
— Я твоё второе ты, — кивнул Яков, словно осмысливая и пробуя на вкус. — Двуликий Янус — это то, к чему ты стремишься?
Пётр улыбнулся, не ответил.
Солнце поднималось в зенит; назревала жара, пузырящаяся, как жёлтый сыр на раскалённой сковороде. Ни ветерка. Ленивые голуби без азарта паслись на газоне под сенью высокого забора.
Худосочный юноша в белом несмело, бочком, приблизился к сидящим; робко поглядывая на Петра, неловко бросил в кучу принесённый камень, присел на корточки.
— Устал, Иванушка? — ласково произнёс Пётр. — Ну, ты отдохни, отдохни.
— Учитель, — срывающимся голосом начал Иван, — учитель… Андрей совсем не хочет собирать камни. Мы собираем, а он разбрасывает. Я не устал, нет. Но почему Андрей разбрасывает?!
— Разбрасывает, — пошевелил бровями Пётр. — Знать, время его такое. Время собирать и время разбрасывать, сказано же вам.
— Но такмы никогда не построим, — со слезами в голосе протянул юноша.