Первое дело Аполлинарии Авиловой
Шрифт:
Николай очень волновался за меня. Это было так трогательно наблюдать, как он пытался перетянуть внимание на свою персону. А когда я подошла к роялю и запела романс Апухтина, он озирался по сторонам, всматриваясь в лица. Разумеется, это была дерзкая выходка, но надо было каким-то образом почувствовать себя свободнее.
А дальше следовало заняться тем, зачем приходят в публичный дом. Не представляя себе, как буду выходить из этой двусмысленной ситуации, я подошла к «институтке», перекинулась с ней парой слов и, уже собираясь подняться к ней в комнату, была остановлена Николаем. Это
Комната Любы (так звали девушку, к которой я пошла) полностью отвечала моим ожиданиям. В центре большая двуспальная кровать, застланная плюшевым покрывалом, на стенах — скрещенные веера и лубок «Целующиеся голубки». В углу ширма, за ней — рукомойник с тазом.
— Ах, милый, — манерно протянула Любочка, — ты не хочешь заплатить барышне за усердие?
— Я заплачу, — сказала я, — а если ты проявишь не только усердие, но и благоразумие, получишь вдвое против условленного.
На лице Любочки отразилось непонимание. Мне показалось, что никто в этой комнате не призывал ее к благоразумию. Скорее наоборот — требовали от нее африканской страсти. Но спустя мгновение она спохватилась и, подойдя ко мне, обвила мою шею руками:
— Ах да, я же совсем забыла, ты же мальчик, девственник! Как интересно! — она прыснула. — У меня еще не было девственников. Они ищут тех, кто поопытнее, как наши Кончита с Хуанитой. Не бойся, Любочка не сделает тебе больно — вот увидишь, тебе понравится. Хорошо, мой славненький?
И она принялась расстегивать пуговицы на моем жилете.
Мягко отведя ее руки, я подвела ее к кровати и усадила, ведь в ее комнатушке больше негде было сидеть.
— Послушай, Люба, — сказала я как можно строже. — Мне нужно с тобой серьезно поговорить.
— Поговорить? — она в изумлении посмотрела на меня. — Как поговорить? Ты разве за этим пришел?
— Скажем так, и за этим тоже.
— Может быть, ты боишься? Не бойся, это с каждым в первый раз такое приключается, — вдруг некая мысль пришла ей в голову, и она испуганно вскочила с кровати. — А может, я тебе не нравлюсь? Конечно, я не такая полная, как Кончита и Эсмеральда, у них все при всем. Но знай, я многое умею. Разочарованным не останешься!
— Тьфу ты! — в сердцах рявкнула я. — Как же ты, однако, глупа! Не можешь выслушать, о чем я тебе толкую! Пойми, я задам тебе несколько вопросов. Ответишь на них честно, получишь еще столько же. Будешь врать — повернусь и уйду, да еще мадам нажалуюсь, что ты неумеха! И она тебя проучит!
Конечно, последние мои слова выглядели настоящим шантажом, но у меня просто не было никакой возможности добиться от нее чего—нибудь путного.
— Ладно, — хмуро сказала она, — спрашивайте, господин хороший. Только времени у вас немного. Через четверть часа горничная в дверь стучать будет, намекать: или освобождай, или плати еще. А как тогда с моими деньгами будет?
— Не волнуйся, получишь все сполна. В убытке не окажешься. Скажи лучше, откуда у тебя это платье?
— Посетитель принес.
— Какой
— Он часто захаживает. Странный такой. Приходит совсем поздно вечером, в залу не заходит, его горничная сразу ко мне в комнату проводит. Он лампу не разрешает зажигать. И знаешь, что интересно? Я ему даже рада бываю.
— Это почему же?
— Потому, что когда бы он ни пришел, после него я засыпаю и просыпаюсь только утром. Никто меня больше не трогает — он за ночь платит. А утром его никогда не бывает.
«Интересно, а мог ли это быть Ефиманов?» — подумала я.
— Как он выглядел, Люба?
— Среднего роста, худой, а руки большие, — она задумалась. — Не богат, скорее бедствует — белье у него несвежее.
— Лет около пятидесяти? — я спросила наугад, так как на Ефиманова этот тип совсем не был похож. Не будет статский советник даже из-за сокрытия собственной личности носить несвежее исподнее. Не к лицу ему такое.
— Нет, вроде, помоложе будет. Около сорока.
— Лыс?
— Не сказала бы. Проплешина имеется, но это если только на ощупь. А волосы не то седые, не то пегие — в темноте не разобрать. Выпить любит. Всегда в номер с бутылкой вина приходит, хоть посетителям и не полагается с собой носить — в буфете покупать надо. От этого заведению польза, да и нам барыши. И знаешь еще чего? Я от него всегда с больной головой просыпалась. Вроде и мужик невидный, а без сил от него каждый раз валилась. К чему бы это?
Но я не оставляла надежды узнать о попечителе больше.
— Люба, приходил ли сюда, не к тебе, к какой—нибудь другой девушке, Григорий Сергеевич Ефиманов — старый, маленького роста, со шрамом на левом виске. Он был попечителем института.
— Этот, которого убили? Знаю я его. Ко мне не приходил. Он к мадам иногда приходил.
В дверь постучались, и тоненький голос горничной спросил:
— Любушка, ты там еще не закончила с молодым кавалером?
Разозлившись, что нам мешают, я громко крикнула:
— Не мешайте, в накладе не останетесь!
— Ну, хорошо, хорошо, — раздался голос за дверью. — Я ведь просто так, мадам узнать велели.
Дробные шаги постепенно стихли вдали, а я вытащила еще одну купюру и протянула ее Любе.
— Держи, — сказала я, — а то я тебя совсем утомил. Вроде как тот, о котором ты говорила.
Она проворно спрятала деньги в чулок и потянулась.
— А теперь не хочешь поваляться, миленький? — спросила она. — А то все спрашиваешь, да спрашиваешь. Ты, наверное, студент, они все такие любопытные. Хотя нет, не студент, потому что деньги у тебя есть. Да и не в мундир одет. Кто ты?
— Так, человек один, — ответила я. — А хочешь, Любаша, я тебе часы подарю? Красивые часы, луковичкой, на золотой цепочке.
— Давай! — загорелась она. — Мне часы нужны. Буду по ним кавалеров принимать, и время отсчитывать. Как засидятся — в шею. Очень полезная вещь.
Люба потянулась было за часами, но я остановила ее.
— Посиди вот так, посмотри какие они красивые, спокойно посиди, не отводи взгляд. Ты чувствуешь, как веки твои тяжелеют, руки теплеют, становятся горячими и ватными, и ты вся расслабленная, не можешь двинуть даже мизинцем.