Первое лето
Шрифт:
— Доброго вам здоровьичка,— поклонилась она, быстро оглядывая застолье.
— Здравствуй...— сухо ответил за всех дядя Коля. Что-то проговорил полным ртом и Серега, но что
именно,— разобрать было трудно.
— Ужинала? А то садись...— пригласила ради приличия хозяйка.
— Спасибочко,— отказалась Фрося.— Я гляжу, у тебя гостей, гостей... Это что ж, опять насчет войны, что ли? Так уже был один, разъяснял, чего еще!
— Пришли посмотреть, как вы здесь без мужиков обходитесь,— пошутил Серега.
— С такой председательшей...—
— Прижимает?
— Житья не дает! Ох ты, мнеченьки!
— Хватит тебе, балаболка! Если по делу пришла, так садись, говори!
— Какое у меня дело...— гостья села на лавке между столом и кроватью. Семилинейная керосиновая лампа висела под потолком, но так, что весь свет падал в ее сторону, и теперь я разглядел лучистые ямочки у нее на щеках, серебряные серьги в мочках ушей и выбившиеся из-под цветастого платка темные волосы.— Я гляжу, тебе везет, Авдотья. Столько мужиков... А ко мне вчера прибился один охотничек... Я думала, хоть с недельку поживет. А он переночевал, отоспался, в баньке попарился и поминай как звали.
Мы переглянулись. Зайти в деревню, помыться в бане, отоспаться... Ну и Федька! Непонятно только было, за каким чертом он поперся в сарай.
— Кто такой? Как звать? — строго спросил дядя Коля.
— А на лбу у него не написано,— повела округлым плечом Фрося.— Сказал — охотник, чего еще надо. Ружьецо у него дорогое. Я ему: «Давай меняться! У меня не хуже!» А он: «Ишь чего захотела!» А мужик ничего, так в душу и лезет.
— Постыдилась бы,— укоризненно глянула на гостью Евдокия Андреевна.
— А чего такого я сказала?
— Ничего, сама знаешь...
Фрося вздохнула:
— Чего стыдиться-то? Был и нету-ти. Ему, вишь, задерживаться никак нельзя. У него дела! Я ему: «Брось, милок, всех дел не переделаешь!» А он: «Не могу, слово дал!»
— Когда же он явился к тебе, этот сокол ясный? — отложил в сторону вилку и пересел лицом к Фросе дядя Коля.
— Да вечером, уже затемно. «Пусти, тетка, охотника!» Проходи, говорю, я таких охотников, как ты, столько перевидала, что и по пальцам не сосчитать.
— А звать его как? Не Федькой, случаем?
— Нет. Он себя Ерофеем Павловичем называл. Сел за стол, призадумался и говорит: «Эх ты, Ерофей Павлович, вольный охотничек, и далеко же тебе еще шагать!» А после, как поужинал, и в баньку попросился.
— Ой, врешь ты все, Ефросинья,— презрительно посмотрела на гостью Евдокия Андреевна.
— Вот те крест...— Фрося истово перекрестилась.— Ну, собрался мой Ерофей Павлович в баньку, пошел, и , гляжу, все свое берет с собой — мешок с лямками, ружье... «А исподнее-то у тебя есть?» — спрашиваю. «Обойдусь!» — говорит. Пришлось дать мужнино, какое осталось. Ну, помылся, переночевал и пропал. Только я его и видела, касатика.
— Когда же он ушел, этот... Ерофей Павлович? — спросил дядя Коля.
— Да засветло... Я ему: «Побудь еще хоть денек-другой, куда ты...» А он ни
— В какую сторону он намылился? — прервал Фросину болтовню дядя Коля.
— Ерофей Павлович?
— Пусть будет Ерофей Павлович...
— Ой, господи, так у нас же здесь одна дорога, известная. И ведет она прямёхонько на станцию. А все другие чужим людям заказаны, там тайга. Мы здесь сроду живем и то далеко-то не ходим, боимся, что леший запутает. Да и путает. В позапрошлом году пошел один...
Фрося начала подробно рассказывать про какой-то случай, но мы ее уже не слушали. Мы думали о Федьке, который дурачит нас какой день подряд. Можно было подумать, что он нарочно подпускает нас к себе так близко, чтобы затем ускользнуть совсем безнаказанно.
— Кто-нибудь еще видел Ерофея Павловича? — помрачнел, насупился дядя Коля.
— Не знаю... А что? Зачем он вам?
— Морду ему набить надо, а после связать и переправить за колючую проволоку, вот зачем. Как он попал в сарай на току? Это ты ему подсказала?
— Да что вы, господь с вами...— испугалась Фрося.
Она клялась и божилась, что Ерофей Павлович ушел от нее еще утром, когда рассвело, а куда — не сказал. Если в сарае прятался, так она-то здесь при чем? Да, может, в сарае был вовсе и не Ерофей Павлович, а кто-то другой.
— Он самый, красавица. Только зовут его не Ерофеем Павловичем, как он сказал тебе, а Федором. Да, может статься, и это имя у него чужое,— говорил дядя Коля, вылезая из-за стола и вышагивая к двери и обратно.
— Ой-ой-ой, а я-то, дура, уши развесила...
Фрося посидела еще немного и ушла. У нас у всех было такое чувство, что сокрушалась, пугалась она так, для отвода глаз. Во всяком случае, когда она уходила, то весело, озорно сверкнула белыми, как ореховые ядрышки, зубами, отчего ямочки на ее щеках стали еще лучистее.
Глава восьмая
— Ну Федька! Вот гад! — ворчал дядя Коля.
— Опытный ходок, что ты хочешь...
Серега отдернул занавеску, прильнул к стеклу и следил за Фросей, пока та не скрылась за воротами.
То, что Фрося, с одной стороны, чего-то недоговаривала, а с другой — переговаривала, то есть привирала, было ясно всем. Но ее слова, будто Федька, которого она упорно называла Ерофеем Павловичем, подался в сторону станции, казались вполне правдоподобными. Напрямую до самой границы опять непроходимая тайга, не зная дороги, в ней легко заплутаться. Да и далековато все же. А станция — вот она, почти рядом, по здешним понятиям.
Возникло только одно сомнение: если Федька так уж рвется на станцию, зачем ему надо было давать такой крюк? Ведь напрямую от того места, где он повстречался с геологами, куда ближе.