Первое открытие [К океану] (др. изд.)

Задорнов Николай Павлович

— Вот чего я достиг! Я — главная власть в Забайкалье!

— Пороть! — бывало орет Размахнин.

В редкой деревне пристав и купец не устроят порки.

Пороли за неплатеж долгов, за неуважение к начальству, за богохульство.

Если Размахнину или Кандинскому не нравился рапорт, раздавалась команда:

— Розог!

Контрабанда, торговля — все захвачено Иваном. «Все мое собственное, всем я владею… Ничего не может быть в Забайкалье такого, чего я не мог бы взять себе», — говорит

он сам.

И вдруг принеслась весть из Иркутска: новый губернатор Муравьев дал зарок вывести на чистую воду всех старых откупщиков и чиновников. С первого же приема выгнал Мангазеева… Мангазеев-то! «Поделом вору мука, да кабы не мой за ним черед, — думал Иван. — А ну как прицепится… Слышно, зверь! Зверь! Теснит откупщиков, придирается. Брата Размахнина в Иркутске со службы выгнал. Ненавижу… Муравей… Ах ты, Муравей, до всего можешь доползти».

— Гони! — трогает Иван ямщика, и, поднимая на бугры, мчат тележку низкорослые гнедые забайкалки.

Был грех у Ивана, и теперь он сильно побаивался нового начальства. Все, бывало, казалось ему, что малы его доходы. Жадность хватала за горло, тянулись руки к чужому, хотя своего девать некуда было.

От жадности вместе с братом Тихоном стали делать фальшивые деньги, пускали в народ.

С детства любил Кандинский рисовать. Надо бы учиться было, а не отдали, стал, как отец, купцом. И деньги фальшивые делал с любовью, как рисунки в детстве, а получались деньги, не баловство.

«Муравьев, сказывают, крутой и дотошный. А ну, дознается?.. Дойдет до Забайкалья… И что мне надо было? Зачем я пустился в такое дело? Эх, зря, зря! А фальшивые-то бумажки ходят еще!»

— Гони! — толкает купец кучера-бурята.

Тележка, с грохотом подпрыгивая, несется по камням.

Безлюдье вокруг. Весенняя желтая степь; желтая, сожженная прошлогодним солнцем, трава. Кое-где пасется скот, одичавшие кони со ржанием пробегут мимо, пересекут дорогу. Жеребец заиграет и опрометью, словно испугавшись Кандинского, кинется в бурливую реку, и табун запенит воду…

И снова с горы откроется вид на долину, и на десятки верст видно, что ни души в ней, ни зверя… Солнце, сушь, желтизна…

Силы много в человеке, а степь, тоска, безлюдье, и некуда — кажется Ивану — применить эту силу, нет дела, чтобы занять голову и приложить руки. Жить начал, как все, кто посильней, и теперь бы одуматься, да уж поздно, да и ничего не придумаешь… Всю жизнь тянул с людей себе, только хватал, хватал, драл с них, дураков. «Подставляет народ шкуры-то — как с них, варнаков, не драть! Драть шкуры, торговать гнильем, завалью, обманывать, пороть!» — думает купец, и тяжко ему, что этак прожил жизнь, и страшно, и чует Иван, что отвечать придется.

«Фальшивые-то деньги теперь скупить бы. Ан

нет, враги-то позапрятали, ждут случая, клюнут, укусят, черти».

Вот и деревня над холмом. Зеленые от мха, дряблые, черные от времени деревянные крыши кучей сгрудились в долине, а вокруг скудные поля, огороды, поскотины.

Тройка дико мчится с холма, завыли, захлестали бичами ямщики. Бурят заулюлюкал, казачонок заложил пальцы в рот — свистнул, завидя девок…

Кони влетели в улицу. У крыльца народ.

Карп Бердышов и Алешка сидели на лавке и щелкали орехи. Проездом из Иркутска они остановились в деревне.

— Неуважение! Как стоишь? — заорал Иван на Карпа Бердышова. — За тобой еще долг, будь ты неладный… А ты шапки не ломаешь! Зарвался?!

Иван призвал казаков и пытал их, где они были и зачем. Те отвечать отказались.

— Где ты шлялся? Жаловаться ходил? Розог! Живо… — Иван хватил Карпа по зубам.

Алешку Бердышова повалил посреди двора на пыльную, затоптанную площадку. Иван не помнил себя от гнева.

— Слышь, Иван, Алексея ведь в Иркутск зачем-то к губернатору вызывали, — шепнул староста. — Брось-ка…

— Чего это брось?

— Экзекуцию-то!

Иван заорал, затопал:

— Я тут хозяин! Я тут власть! Что хочу делаю! Я коммерции советник! — Но отменил порку. Алексей поднялся небитый, не стал ругать зверя-человека, отошел.

* * *

— А меня по зубам Иван собственной рукой ударил, — говорил Карп. — Вот кто настоящая власть в Забайкалье. Иркутское-то начальство далеко. Он тут делает что хочет. В кабале я у него, как орочен у маньчжурцев.

— Какое он имеет право бить нас? — говорили казаки, опомнившись от внезапного налета Кандинского.

Наутро Бердышовы, тронувшись в путь на телеге, встретили Ивана у ручья. Зимой и летом любил старик искупаться в горном потоке.

Кругом снега лежали по ложбинкам, а Иван, голый, белый, тучный, стоял с крестом на шее у обледеневшего по краям потока.

— Эй, Иван! Купаться пришел? — крикнул Алешка с телеги, запряженной двумя конями.

— Окаянный! — отозвался Кандинский.

— Погоди, мы из тебя, пузатого, кишки-то выпустим!

— Погоди, еще будет тебе! — кричал Алексей. — Твои грехи-то знаем!

Вчера Иван орал на них, когда вокруг был народ и все его боялись, и вровень со всеми струсили и Карп с Алешкой. А сегодня самыми последними словами ругали его казаки и грозились повесить или привязать к хвосту дикого коня, пустить степью и материли, материли на все лады.

— Растрясем по камням…

Кандинский голый стоял среди камней и угрюмо молчал.