Первое правило королевы
Шрифт:
Десять лет она не знала никаких мужчин, кроме собственного мужа, который вчера… нет, сегодня забрал из ее гардероба свои вещи. Десять лет не знала, а теперь оголтело занимается любовью на казенном диване — и даже толком не понимает, с кем!
Они уснули очень поздно — или слишком рано — поперек пышнотелой кровати, потому что ни у нее, ни у него не было сил переползти и лечь нормально.
Ей показалось, что она совсем не спала, — только что в последний раз он отпустил ее, поцеловав напоследок, — но что-то свербело в ухе, и она с трудом разлепила веки и поняла, что за окнами утро, что ее любовник крепко спит, свесив до ковра волосатую
Кое-как она поднялась, и, шатаясь, пошла искать сумку, и долго искала, тихо и жалобно ругаясь себе под нос, и наконец нашла.
— Да.
Ее собственный голос был хриплым и низким — голос женщины, которая всю ночь напролет занималась преступной любовью.
— Инна Васильна, ты?
— Да. Кто это?
— Ты в Москве?
— Да. Кто это?!
— Это Якушев. — Так звали первого зама губернатора. — Прилетай, у нас беда. Мухина убили. Сегодня ночью.
Похороны губернатора, как все официальные похороны, прошли с фальшивой помпезностью и показались Инне очень холодными — под стать наступившей в Белоярске зиме.
В Москве стояла золотая осень — синее небо, чистый холодный воздух, ветки деревьев, словно нарисованные тушью на красном и желтом, бульвары, заваленные листьями. По утрам под ногами вкусно хрустел ледок, а днем почти пригревало, и казалось, что до зимы далеко-далеко.
Зима оказалась намного ближе к Белоярску, чем к Москве, — ветер с Енисея был ледяным и острым, взметывал вчерашний снег, лез под шубы и темные очки, надетые не от солнца, а для того, чтобы вездесущие камеры не снимали глаза.
Руки у Инны совсем заледенели в тонких перчатках, и пришлось сунуть их в карманы. Деревянные и бесчувственные от холода пальцы нащупали что-то твердое, и она долго не могла сообразить, что там такое. Почему-то это казалось страшно важным, и она чуть успокоилась, поняв, что это зажигалка.
Зажигалка. Ничего особенного.
Откуда она там взялась?..
Городское кладбище даже в «привилегированной» его части было унылым и неуютным — все снег да снег, все кусты да кусты, все гранит да гранит, да еще черный мрамор, и не разберешь, кто там под ним — местные ли «братки», устроившиеся здесь с наибольшим почетом, начальники высокого ранга, священники и академики из «ссыльных».
От темных очков снег казался желтым, а низкое небо — фиолетовым.
Ухали трубы, мешали думать. Солдатики переминались с ноги на ногу, мерзли в худых шинельках. Московская траурная делегация, постно потупившая государственные головы, стояла вроде бы среди толпы, а вроде бы и обособленно. «Местные» все стремились туда, к ним поближе, и даже те, что стояли неподвижно, — стремились, подсовывались, метали взгляды.
Инна от них отвернулась.
Может, она и была слишком «чувствительной», как это называл верный Осип Савельевич, но все же считала, что похороны — не место для карьерных затей. Ну пусть хоть в присутствии мертвых, ну хоть на время живые позабудут про «хлеб насущный», про «доходное место», про «начальничье око»! Все равно — доходное у тебя место или нет — кончится все кладбищенской тоской, снегом, вывороченной землей, присыпанной твердыми белыми шариками, которые катятся и катятся, сыплются в расхристанную яму, отчего-то казавшуюся Инне непристойной.
— Загрустила совсем, Инна Васильевна? Или замерзла?
Это Симоненко, отвечавший в области за сельское хозяйство.
— Замерзла, Василий Иванович.
— Шубейка у тебя…
— Что?..
— Больно фасонистая. В Европах, что ль, прикупила?
Дает понять, что передачу «Единственный герой», в исполнении Гарика Брюстера и ее собственном, видел и не одобряет, поняла Инна. И черт с ним. Ее многие не одобряли, но так уж она устроена, что по большей части ей было на это наплевать. Людей, чьим мнением она по-настоящему дорожила, было немного, остальных она не боялась и умело использовала в своих целях — не торопясь, не сбиваясь с нужного тона, не «переходя на личности», корректно, со сверкающей ледяной улыбкой.
Никто не знал, как это трудно. Она одна.
Ветер взметнул полу шубы. Инна придержала ее рукой и улыбнулась затвердевшими от холода и «траурности» губами.
— Ну что, Василий Иванович? Король умер, да здравствует король?
— Это… в каком смысле?
То ли «кадровый работник» действительно был несколько тугодум, то ли так специально притворялся, «из интересу».
— Выборы назначили?
— Ты же знаешь, — буркнул он и боком повернулся к ледяному ветру, вновь примчавшемуся с Енисея, — Власов сроки предложил, теперь Хруст должен рассмотреть и утвердить.
Власов возглавлял краевой избирательный комитет, Хруст — местное законодательное собрание.
— Пока обязанности Якушев исполняет.
— А Мазалев?
— Он в крае всего полтора года, а Якушев, считай, пять лет! Ты устав не читала, что ли?
— Я не только читала, Василий Иванович, я его и писала!
— А чего тогда спрашиваешь? В уставе ясно сказано, кто в крае дольше работает, тот и!..
— Тише, тише, Василий Иванович! Ты не распаляйся до времени.
«Кадровый работник» пару раз сопнул носом — недовольно. Все время она его переигрывала, эта баба в европейской шубенке. Он и понять не мог, как это получалось, но как-то так получалось, что он — раз, и чувствовал, что она его опять переиграла, хотя вроде ничего такого и не сказала.
— Начнется теперь смута, — пробормотал он себе под нос, отвечая собственным мыслям «о бабе». — Выборы, то-се… Понаедут всякие, без роду без племени, начнут народ баламутить…
— Король умер, — произнесла Инна негромко, — да здравствует король.
— Да что ты заладила все про короля-то этого!
— Я не про короля, Василий Иванович. Я про выборы.
— А выборы при чем?
Она не ответила, потому что гроб опустили, могилу засыпали и солдатики быстро и как-то скомканно стали стрелять из ружей — «отдавать последнюю дань». От грохота в небо взметнулась стая галок и теперь, тоскливо крича, высоко кружила над кладбищем.
— Как они теперь будут? — сама у себя спросила Инна.
— Кто?..
— Любовь Ивановна и Катя с Митей.
Симоненко помолчал немного.
— Да чего?.. Так же и будут. Митька как пил, так и будет пить, а Катька в Питер укатит.
— Укатит… — повторила Инна. Дочь покойного Мухина держала мать под руку, выражения лица за стеклами темных очков разобрать было нельзя. Ее брат, желтый, дрожащий, как будто плохо вымытый, прятал в карманах большие красные руки, ежился и время от времени расправлял плечи и судорожно выпрямлялся.