Первое «Воспитание чувств»

Флобер Гюстав

Когда он куда-нибудь отлучался из дому, нужно было предупреждать ее, в каком именно часу его надлежит ждать обратно, а если он хоть малость запаздывал, у нее случались приступы тоскливого страха, ей чудилось, что любимый попал под карету, его укусила собака либо, проходя по мосту, он оступился и утонул.

Иногда, обычно к утру, когда утомленный Анри засыпал рядом с ней, неподвижность его черт внезапно вселяла в нее испуг, она наклонялась над его ноздрями, чтобы послушать, дышит ли он: она боялась, как бы он не умер. Эта мысль часто преследовала ее.

— Если тебя со мной не будет, если ты заболеешь или умрешь, что со мной станется? — ужасалась она.

Однажды во время совместной прогулки они прошли мимо кладбища, и она всплакнула.

Женщины

не любят смерти, их отталкивает, им чужда та зияющая пустота, какую поэты нашего века носят в сокровенных глубинах души: существо, дающее жизнь, мучит себя сожалением, что она не вечна. Не говорите им, что вас прельщают пустые глазницы, пожелтевшие черепа и позеленевшие надгробья, не упоминайте при них, что вас необоримо влечет назад, в неведомое, в бесконечное, откуда вы явились на свет, чтобы туда же возвратиться, как капля воды, возникшая из пара морского, падает в океан. Не внушайте им, о вы, мыслители с бледным челом, что хорошо бы сопроводить вас в этом последнем путешествии или до самой старости карабкаться вместе с вами на горные кручи, ибо у них не столь верный глаз, чтобы заглядывать в пропасти мысли, и не столь широкая грудная клетка, чтобы дышать на высях горних. Но Анри от нее ничего подобного не требовал, она от него и подавно.

Эмилия просила его более не посещать Мореля, ибо Морель принадлежал к той породе людей, какую она презирала: они всегда насмешничают и надо всем потешаются; она также не хотела, чтобы Анри ходил в театр и вообще надолго покидал дом, на званых обедах запрещала танцевать (а он как раз научился), велела ссылаться на нездоровье или усталость и оставаться подле нее: она сделалась ревнивицей, ревновала к мадемуазель Аглае, мадемуазель Гортензии, к мадам Ленуар, мадам Дюбуа, вообще ко всем женщинам, даже самым старым и уродливым. Когда такие появлялись в пансионе, она обвиняла Анри в слишком пристальном разглядывании гостий или в чересчур длительных беседах с ними.

— Значит, я тебе больше не нужна? — тревожилась она. — Что я такого сделала?

Но Анри изобильем ласковых слов и дел доказывал ей обратное, и она успокаивалась:

— Хотелось убедиться, что ты еще любишь меня, впрочем, я и так уверена в тебе.

Она часто побуждала его пускаться в долгие собеседования с мсье Рено, молодой человек должен был крепче привязать к себе наставника и снискать больше его любви, чтобы тем вернее одурачивать.

— Опуститься до того, чтобы изображать, как я с ним дружен? Мне? Ну уж нет! — возмущался Анри. — Никогда! Он мне противен; да к тому ж… разве он не твой супруг? Это ты принадлежишь ему, тебе и карты в руки.

— Нет, тебе, — не унималась она, обвивая его руками. — Тебе и только тебе.

— Но ведь когда-то ты ему принадлежала. Он располагал тобой… как полный хозяин.

— Но не как ты, дружок, не как ты.

— Что с того? Я должен его ненавидеть, на моем месте ты чувствовала бы то же самое. Так вот, я ненавижу этого человека, потому что ревную к нему: он-то может тебя любить открыто, на виду у целого света.

Он и впрямь ощущал какие-то приступы недоброжелательства, грозившие обернуться подлинными взрывами ярости, если их слишком долго сдерживать; лицо папаши Рено, некогда представлявшееся довольно привлекательным, донельзя ему опротивело, его теперь шокировала грубоватая фамильярность, с какой тот беззастенчиво говорил «ты» чужой любовнице и чмокал ее перед самым носом у Анри; еще немного, и тот мог бы наброситься на главу семейства или плюнуть ему в физиономию.

Иногда в голове его теснились поистине чудовищные сомнения; он представлял себе: вот Эмилия у себя в спальне, прилегла, как обычно по вечерам, пламя свечи, воткнутой в хрустальный полый шарик ночника, подрагивает, в этом слабом свечении смутно белеют занавеси… а он, стараясь не дышать, крадется по лестнице, держась за стены, проникает в ее опочивальню — и вдруг застает там, чудилось ему, папашу Рено, тот как раз приближается к жене, гнусно ухмыляясь, подходит ближе, ближе — и целует прямо в уста. Анри страшило, что те же слова, какие слышал от нее он сам, она

могла бы говорить тому, другому, он перебирал в уме ее ласки, страстные содрогания, стоны, вырывавшиеся из груди в любовном беспамятстве, — и его как громом поражало: ведь, чего доброго, соперник тоже когда-то слышал нечто подобное, может, подчас слышит и теперь, и эта мука будет длиться вечно. В такие минуты душу заливали потоки бешенства, он все глубже и глубже проваливался в трясину горчайших сомнений, стараясь почерпнуть в ней новые поводы ненависти и терзаний.

Раньше они наслаждались любовью без взаимных опасений и тревог, уверенные друг в друге, отдавались страстным утехам, не предвидя препятствий и опасностей, но с некоторых пор их стали обуревать внезапные страхи, сгонявшие румянец со щек: скрип дверной петли, вой ветра в кронах, посвистывание сквозняка в замочной скважине — все приводило их в трепет. «Это он! Это он! — то и дело твердили они. — Мы пропали!»

Они сделались робкими и суеверными, сны, например, ввергали их в тревогу: там мерещился скрытый смысл, пророчества, способные пролить свет на то, что ждет впереди.

— Ты женишься, — пугала его иногда Эмилия, — полюбишь другую женщину, забудешь обо мне.

— Ну а ты? — в свою очередь набрасывался на нее Анри. — Думаешь, твоя любовь выдержит все то, с чем другим не совладать?

— Ей веку столько же, сколько и мне! — возражала она. — В ней вся моя жизнь. А вот твое чувство иссякнет раньше.

Такие предсказания, раз от разу повторяясь, вгоняли нашего героя в замешательство, а поскольку тщеславие его наперед страдало от подобного ущерба, он сам учредил над собою надзор, подогревая свое чувство, и без того прочно укоренившееся в сердце. Он изобретал массу любопытнейших поводов для угрызений, извел сам себя тьмой мелких придирок; так, желание, шевельнувшееся по отношению к другой женщине, представлялось ему чем-то вроде воровства или клятвопреступления, он сторонился его, как черта, дав себе обет лишь одной возлюбленной служить вечно и безраздельно. При всем том он понимал, что в мире есть и более красивые создания, но красота лишь одной была ему впору, ни для какой другой в душе не оставалось места.

Ему бы хотелось, чтобы кресло с вышитыми подушками для ног, в котором она сидела, устав от дневных забот, было изготовлено специально для нее по его заказу, чтобы ничьи более глаза не видели коврика, по которому ступала ее босая нога, а ее уста, даже когда она открывала их, желая произнести простейшие и самые пустячные слова, не размыкались ни для кого другого — только для него, одним словом, было бы желательно претворить всю ее жизнь в единую мелодию, сотворенную им самим и лишь ему одному слышную.

Некогда, в первые дни их союза, они, словно на исповеди, пересказывали свою жизнь, думая, что так лучше узнают друг о друге все, вплоть до сокровеннейших глубин прошлого, им откроются сердечные тайны до самых оснований души и тех ее воздушных замков, что лежат уже в руинах.

Анри живописал ей свою влюбленность в маленькую девочку, игравшую с ним, тогда семилетним, увлечение дамой, повстречавшейся на улице, затем и более продолжительную страсть к продавщице корсетов, мимо чьей лавчонки он ходил в коллеж, а также легкодостижимые удовольствия в объятьях публичных женщин, равно как и все свои желания и грезы. В свою очередь мадам Эмилия поведала, что не любила столько, сколько он, хотя и была старше. Она рано вышла замуж за мсье Рено, которого, как ей тогда казалось, обожала — потому только, уточняла она, что он находил ее красивой, но вскоре, похоронив свои иллюзии, обнаружила себя в ужасающем одиночестве. Тут и появился некий мужчина (имени она не открыла), вот его-то она любила, но он уехал, она уже и думать о нем забыла, сколько времени прошло… более десяти лет! Поскольку в самых искренних откровениях всегда остается что-то недоговоренное, весьма вероятно, что в ее жизни было больше испытаний, о коих она не упомянула вовсе, кто знает отчего: из целомудрия, любви или неопытности в такого рода излияниях — но по какой-то из этих причин она постеснялась излишних подробностей.