Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
— Просто любовь старит, — отшутился Анри с улыбкой, в которой вместе с воодушевлением невольно проступила и горечь.
— Да нет, напротив, она делает моложе, — запротестовала Эмилия, продолжая расправлять на кровати вынутую из сундука дамскую одежцу и поочередно ее складывая, чтобы упаковать.
Повисло долгое молчание: им было трудно разговаривать.
— А ты? — вдруг встревожилась она. — Что ты захватишь с собой? С чем отправишься в это путешествие?
— С тем, что сейчас на мне.
— А теплый плащ?
— У меня его нет.
— Но ведь он тебе нужен.
— Ты же знаешь, мы небогаты, а переплыть океан обойдется недешево. Захвати свою старую черную
— Вот твои платки, у меня еще есть место. Оставь при себе три или четыре, чтоб ночью прикрыть голову.
— Если пожелаешь, можешь дать мне шаль, я положу ее на дно моего чемодана под книги.
Эмилия вручила ему шаль, он отправился с нею в свою комнату, а вернулся с вопросом:
— Что делать с нашими бумагами? Ведь после отъезда все обыщут, замки сломают.
— Самое лучшее — сжечь. — Таков был ее ответ.
— Будь по-твоему, — согласился Анри, — уедем, не оставив после себя ничего, так наша авантюра пройдет успешнее. Да и какое воспоминание о нас может остаться в их сердцах? Но и ты тоже, ты сожжешь все, не правда ли? Все!
— Вот ключ от моего секретера, открой его, брось в огонь все письма, какие там найдешь. Мне оттуда не надо ничего.
В камине уже догорало порядочно вещей, белья, лоскутков ткани или кусочков бумаги — мадам Эмилия отыскивала нужное, остальное роняла туда же; теперь она приняла из рук Анри две или три пачки писем и швырнула их в огонь, отчего пламя ярко вспыхнуло и дымившиеся там клочки разом догорели.
— Кончено! — торжественно изрекла она. — Теперь твоя очередь.
Анри стремительно вошел, сжимая в руках содержимое своих ящиков, и, прежде чем устроить аутодафе, положил все это на уголок каминной доски. Там были его заметки на исторические темы, конспекты по правоведению, письма из дома, послания Жюля, пригласительные билетики, уведомления о свадьбах и похоронах.
Молодой человек сел на стул, положил ноги на каминную решетку и, левой рукой ухватив изрядную кипу исписанных листков, принялся их просматривать, громко шелестя страницами. Некоторые ронял в огонь, а кое-что даже в какой-то ярости швырял туда, затем пламя утихало, и комната, на мгновение ярко освещенная, вновь становилась тусклой. Дело происходило в марте, на закате, суховатое солнце первых погожих деньков уже клонилось к закату, его прощальные лучи еще окрашивали в печальные тона группы безлистых деревьев, занавеси на окнах были отдернуты, в них глядел сад с его аллеями, усыпанными засохшей листвой, коричневыми кистями нераспустившейся сирени и рыжими вершинками облетевших лип; всюду царили мертвенные оттенки, от пурпурно-багрового до оранжевого, такие же блики сменяли друг друга в оконных стеклах, постепенно сходя на нет, как затухающие волны света; спускались сумерки, углы комнаты уже тонули в темноте, только в камине светилось несколько угольков. Анри склонялся к ним, чтобы в последний раз пробежать глазами то, что уничтожал навсегда, причем каждый листок подсказывал ему, каково будет содержание следующего. Так угодили в огонь нежные призывы его матушки и все те ласковые словечки, коими она предваряла сыновье имя, его штудии последних двух лет, ранние стихотворения, дневниковые заметки о прочитанных книгах, выдержки из романов, трудолюбиво скопированные стихи из сборников, собственные более стародавние писания с пожелтевшими полями, письма Жюля — все они разделили судьбу остального; по временам он выхватывал слово из одного, фразу из другого, напоминавшие ему о том, что предшествовало и что воспоследует; он уже почти ничего не разбирал; спускалась ночь, наконец, чтобы на секунду-другую
— Все кончено, — произнес он в свою очередь, глядя на два-три старых перышка, забытых среди бумаг, а теперь потрескивавших в золе.
И расхохотался.
— Чему ты смеешься? — спросила мадам Эмилия и, подойдя, оперлась на его плечо. — О чем ты думаешь?
— О чем я думаю?
— Ну да, о чем?
— Не одно только будущее наше исчезает, как дым: посмотри на прошлое, что у нас было!
И он указал на бесплотные полоски сереющего пепла, вместе со струйками дыма увлекаемые в дымоход.
Эмилия молчала, усевшись к нему на колени, и тоже смотрела в камин.
— Ты помнишь, — слегка оживился он, — помнишь тот вечер прошлой зимы, когда мы оба так же сидели у огня, а бумажный комочек горел и порхал в очаге, совсем как эти?
Она ничего не ответила, ей хотелось плакать.
— Как все это далеко, не правда ли? Мы столько успели с тех пор! Эмилия, мы уже не держимся за руки под столом.
— Не держимся, — вздохнула она.
— И не прогуливаемся вместе по саду!
— Не прогуливаемся!
— Скажем последнее «прости» тем молчаливым вечерам, когда я только смотрел на тебя, и этой комнате.
— Твоей тоже, она мне так нравилась! — с новым вздохом кивнула она.
— Ах, мы провели там столько счастливых часов; те, кто придут туда после нас, может быть, захотят того же, но ее стены никогда не будут к ним столь же добры.
— Однако с ней связано и много страданий, особенно моих!
— А моих?
— Не в этом суть. Я сохраню только минуты счастья. А помнишь, как ты прислушивался там, наверху, ловя ухом звук моих шагов по паркету и скрип окна, когда я его открывала?
— А помнишь, как мягко горела лампа, что каждый вечер освещала твой склоненный лоб, и этот ее абажур с наклеенными мелкими розовыми цветочками? Круг, очерченный ею на потолке, был для меня целым небом, пока ты грезила обо мне, я сидел рядом и созерцал наши мысли, витающие у нас над головами.
— Да, — произнесла она, обращаясь к себе самой, — никто уж нам этого не возвратит.
— Никто не возвратит, — повторил за ней Анри.
— Завтра, завтра! — Эмилия начала всхлипывать с ребяческим нетерпением. — Скорее бы это завтра!
— Ты сама так решила, — прервал ее Анри. — Что нас ожидает в будущем? Один Бог знает!
И он вновь впал в задумчивость.
— Ты уже раскаиваешься? — вспыхнула она и пронзила его огненным взглядом. — Ты меня не любишь больше? Что ты намерен предпринять? Впрочем, у нас нет времени.
— У нас уже нет времени, — повторил он за ней, словно повинуясь какой-то внешней силе. — Ах, кто бы мне сказал тогда, в день, как я увидел тебя впервые у входной двери!
— Ты что, жалеешь о былом?
— Довольно, хватит об этом!
— Но говоришь-то ты один!
— Замолчи, замолчи! — взорвался он, резко вскочив. — Не мучай меня своими сомнениями, сама же видишь, что я отдаю тебе все, все покидаю ради тебя.
— Да ведь я… я же тебя не держу!
Но он продолжил:
— О, если бы я мог пожертвовать тебе чем-то большим! Скажи только, что еще я должен сделать, вырази свою волю. Да говори же: ты чем-то еще недовольна?
Она поцеловала его:
— Что ты, мы все правильно сделали, само небо внушило нам эту мысль: здесь мы были счастливы только наполовину, нам все мешали — люди, целый свет; там мы будем принадлежать только друг другу, станем свободными.