Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
Но вот с супницы сняли крышку, и она, положенная рядом с варевом, сама исходила паром, меж тем как в вермишель уже погрузилась большая ложка, но мсье Рено воротил от еды нос: одного сотрапезника недоставало, в кольце торчала сложенная сердечком салфетка и пустовал стул: это заставлял себя ждать мсье Шахутшнихбах. Его окликнули сначала вполголоса, затем громко, за ним поднялись в его комнату — наконец, спустился и он.
Но, Бог ты мой, в каком виде! В будничном платье, с руками, испачканными мелом, с толстенным красным шарфом вокруг шеи и в плетеных из тесьмы домашних туфлях — вышел и, удивленный, смешавшийся, застыл, не зная, вернуться ли назад или остаться, убежать или сесть за стол; так и стоял: руки болтаются у самых колен, нос вздернут, губы растянуты в глупой улыбке, вид не от мира сего…
— Но вы ведь знали, что будут гости, вы были предупреждены, — сокрушенно повторял задетый за живое мсье Рено. — Всегда одно и то же!
В ответ бедняга ограничился тем, что промямлил, мол, ничего не знал, ну, совершенно ничего, а сам все примеривался, как бы без помех сесть за стол и на цыпочках, никого не потревожив, проскользнуть за спинками стульев.
После того как мадам Эмилия попросила гостей быть снисходительнее к нему и утихомирила мужа-педанта, все ворчавшего себе под нос: «Но это же просто смешно, смешно, смешнее не бывает!» — трапеза началась как нельзя более безмятежно. Юный Шахутшнихбах, которого уже не терзали взгляды всех присутствующих, мирно и послушно жевал, посаженный меж любимых чад семейства Ленуар и занимаясь ими: подкладывал еду в их тарелки, наливал напитки, развязывал и снова завязывал салфетки; прочие сотрапезники резали и кромсали содержимое опустошаемых тарелок, а блюда исчезали, уступая место следующим.
Толковали о политике: прокляли Англию, пожалели Испанию, терзаемую рознью придворных клик, оплакали вырождающуюся Италию и поверженную Польшу.
Дамы молчали или же щебетали об изящной словесности, что одно и то же. Тернанд пустился в рассуждения перед мсье Ленуаром: тот хотел заказать кому-нибудь свой портрет и обсуждал с ним выбор живописца; естественно, служитель муз настойчиво рекомендовал своего преподавателя. Анри с жаром распространялся о Бетховене, чьих опусов никогда не слышал, перед мадемуазель Аглаей, не понимавшей, о чем он толкует. Мадам Эмилия не проронила ни слова. Мендес не сводил глаз с мадам Дюбуа. Карселевые лампы [19] коптили.
19
Карселевая лампа — лампа с часовым механизмом для подсоса масла, изобретенная мастером Б.-Г. Карселем в 1800 г.
За десертом разговор зашел о литературе и сделался общим, коснувшись бессмертия драмы и того неоспоримого влияния, какое она оказывает на всех современных правонарушителей. Немало хулы излили на модного в ту пору «Антони»; [20] процитировали, чтобы вдоволь посмеяться над ними, два-три стиха из «Эрнани», [21] отпустив по их поводу несколько острот; потом принялись хвалить Буало, этого законодателя Парнаса. Мсье Рено прочел из него наизусть целый ряд изречений, как-то: «Невероятное растрогать не способно, пусть правда выглядит всегда правдоподобно», или «Умение во всем…», или «В поэме важен стиль…» и тому подобные поэтические изыски. Что повлекло за собой непременную параллель «сладостного» Расина и «великого» Корнеля, за коей последовали сравнения Вольтера и Руссо. После чего Тернанд и Анри не оставили живого места от литературы имперской эпохи, [22] ибо тяготели к «высокому» в искусстве, в то время как люди серьезные, от сорока до пятидесяти лет от роду, склонялись к преимуществу «вкуса» и «слога». Поговорили также о Викторе Гюго и мадемуазель Марс [23] и о Комической опере; о «Роберте-Дьяволе», [24] о цирке и о добродетели комедианток, затронув и то, как эти актерки добиваются Монтионовской премии. [25] Тернанд пришел в экстаз, побагровел и сделался многоречив, превознося «Нельскую башню»; [26] господа Ленуар, Дюбуа и Рено подсмеивались над его пылкостью; Анри избрал серьезный тон и вполголоса заговорил с мадемуазель Аглаей о «Жослене»; [27] мадам Дюбуа поминала старое доброе время Комеди и «Манлия» [28] в исполнении Тальма; Мендес все смотрел на мадам Дюбуа.
20
«Антони» — романтическая драма А. Дюма (1831).
21
«Эрнани» — драма В. Гюго (1830), самая знаменитая пьеса французского романтического театра.
22
Имперская
23
Мадемуазель Марс (наст, имя Анна Буте, 1779–1847) — актриса Французской комедии.
24
«Роберт-Дьявол» — опера Дж. Мейербера (1831).
25
Монтионовская премия — «Премия добродетели», учреждена в 1782 г. филантропом бароном де Монтионом и ежегодно присуждалась Французской академией за похвальные поступки, в частности за девическую добродетель. Была постоянным предметом насмешек Флобера.
26
«Нельская башня» — историческая драма А. Дюма (1832).
27
«Жослен» — поэма А. де Ламартина (1836), история священника в годы Французской революции.
28
«Манлия» в исполнении Тальма. — «Манлий Капитолийский» (1698) — трагедия Антуана де Лафосса. Одним из исполнителей ее заглавной роли был знаменитый трагик Франсуа-Жозеф Тальма (1763–1826).
Появилось на столе и пресловутое шампанское, это по преимуществу французское вино, которое имело несчастье дать пищу стольким куплетам, как и оно французским и настолько же занудным. Хозяин дома потер горлышко пемзой, освобождая пробку, та выстрелила в потолок — дамы вскрикнули от неожиданности — и упала на крышку сырницы, гулко отозвавшуюся на удар. Наполненные бокалы передавались по цепочке, все делалось в спешке и не слишком аккуратно, пена капала на скатерть и на пальцы, дамы хихикали; да, есть на свете минуты незамутненного счастья!
После обеда, уже в гостиной, мадам Эмилия отвела Анри в сторонку и сказала несколько одобрительных слов о том, каких он придерживается воззрений.
— О, я слышала все, что вы говорили! — восклицала она. — Вы высказывали вслух именно то, что я думала. Как вы их всех победили! Я полностью на вашей стороне, да что там — вы были правы, тысячу раз правы!
— Я был не прав, — медленно, делая долгие остановки перед каждым словом, произнес он. — Для чего выражать какие-либо чувства перед теми, кем ничто не движет, и желать, чтобы частицы той поэзии, что переполняет ваше сердце, передались сердцам, навсегда для нее закрытым? Все это — напрасный труд и глупость, безумие какое-то, болезнь, которой я часто болел в прежние годы, но теперь каждый день несет мне исцеление.
— А вы, случаем, не поэт?
— Кто вам это сказал?
— Догадалась.
— Но я люблю читать поэтов, — продолжил он, пропустив мимо ушей ее последнюю реплику. — А вы?
Разве вам не приятно иногда укачивать себя ритмом строк, когда мечта гения уносит вас прочь, туда, где золотые облака, подальше от всех известных вам миров?
Пока он говорил, мадам Рено не спускала с него глаз. Потом проговорила с жаром неутоленной пытливости:
— Это великие минуты счастья, не правда ли?
Беседуя таким образом, они перешли к историям знаменитых любовных увлечений на театре, самых элегичных и нежных, в мыслях они уже впивали сладостный воздух звездных ночей, запахи летних цветов; они перечисляли друг другу книги, заставившие их плакать, мечтать, перечувствовать Бог весть что… Они размышляли вслух о житейских невзгодах и о солнечных закатах, их беседа длилась недолго, но оказалась чрезвычайно насыщенной. Каждое их слово сопровождали взгляды. Сердца бились в согласии. Мадам Рено восхитило воображение Анри, а того прельстила ее душа.
Мадемуазель Аглаю попросили спеть, она уселась за пианино, нанизала одну на другую несколько гамм, испустила некое ржание, победоносно фыркнула — и принялась распахивать целину клавиатуры. Никто не разобрал ни слова в той итальянской арии, что извлекла она из недр гортани. Но коль скоро вещь была длинна, все зааплодировали, когда она подошла к концу. Немец, чьим мнением об услышанном все было заинтересовались, сослался на свое полное неведение в том, что касается музыки, чем немало позабавил гостей, ведь немцы всегда слыли музыкантами.
Альварес, притулившийся у пианино в уголке на все то время, пока пела мадемуазель Аглая, и один раз подобравший перстень, свалившийся с ее пальца, а в другой — подавший ей тетрадку с нотами, вечером, ложась спать, сообщил своему приятелю Мендесу:
— Тебя там не было, когда я стоял рядом с ней, ты не видел ее глаз. Когда она пропела «Amor Veni!»- о, я ощущал трепет ее длинных локонов, от нее веяло теплом! О, какое теплое, благоуханное дуновение! Как могла бы любить эта женщина, как чудно она поет!