Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
Альварес также все больше и больше влюблялся в мадемуазель Аглаю; из всяких подарочных альбомчиков с виньетками он наскреб уйму рифмованных строк о падающих листьях, поцелуе, грезах, волосах и переписал их в собственный новенький хорошенький альбом. Мендес еще дважды встречал мадам Дюбуа: ее шея каждый раз переворачивала ему всю душу, он стал обучаться игре на флейте. Один Шахутшнихбах не был влюблен. Он все еще занимался своей математикой, которая поглощала всю его жизнь, хотя и в ней он ничего не понимал. Никогда у мсье Рено не бывало такого старательного подопечного… и такого недалекого; даже Мендес смотрел на него, как на огородное пугало.
Все эти люди любили.
Однажды вечером Анри был в кабинете мсье Рено — в будние дни кабинет служил местом послеобеденного времяпрепровождения, и Анри сидел рядом с хозяином, мадам Рено с другой стороны стола вышивала манжетки, Мендес грезил о мадам Дюбуа, орудуя кочергой в очаге, мсье Рено читал «Деба», [33] и все молчали. Анри пером рисовал человечков на листе бумаги.
— Покажите-ка мне, что у вас получилось, — промолвила мадам Рено, подходя к нему.
Он тоже подвинул свой стул поближе к ней, их ноги соприкоснулись, на мгновенье сблизились руки — они почувствовали друг друга от колена до плеча. Анри вывел свое имя, мадам Рено взяла у него перо и начертала свое — округлым, чуть подрагивающим почерком. Вскоре весь лист был размашисто заполнен подписями всякого вида и самыми амбициозными росчерками. Анри начертал по-английски две строчки из Байрона, мадам Эмилия по-итальянски — стих Данте… Она позволила перу гулять по бумаге, оставляя густую штриховку, словно клала тени вокруг некоего рисунка, вдруг мелкими буковками начала: «Люб»… — и тотчас заштриховала; Анри в свою очередь вывел: «Счастье» — и сейчас же его жирно зачернил.
33
«Деба» — «Журналь де деба», ежедневная газета, в описываемый период проправительственного направления.
Мсье Рено дремал в своем кресле, Мендес читал роман-фельетон. Меж тем мадам Рено сложила лист пополам и написала на его обратной стороне: «Завтра я буду на улице Кастильоне». Анри взял перо из ее рук и дописал: «Вы пройдете через Тюильри». Она, как обычно, мило улыбнулась, взяла листок и бросила в огонь; Анри глядел, как он горит: вот завернулся в трубочку, став мятым лоскутком черного кружева, вспорхнул, задев домашнюю туфлю мсье Рено, но не разбудив его, два-три раза взлетел и опустился, подхваченный током воздуха, а затем, когда последняя искорка в нем погасла, улетел совсем.
Это было настоящее рандеву! Он обещал себе не пропустить его. Ох! Как долго, казалось ему, тянулось время до наступления следующего дня! Видеть ее в повседневном обличье, такой, какой она бывает в собственном дому, — это не то, о чем он мечтал, чего ждал в тот раз. И вот он подстерег время, когда она вышла, и через пять минут бросился вон из дома, вскочил в первый же подвернувшийся кабриолет, прибавил вытаращившему глаза от удивления кучеру двадцать су на чай и, наконец, добрался до решетки сада Тюильри; его сердце чуть не лопалось от тщеславия, превосходившего все, что
Было пасмурно, тяжелые облака неслись, задевая верхушки деревьев, древесная кора сочилась влагой, как стены зимой после заморозков, поверхность большого бассейна, желтая от покрывавшей ее палой листвы, морщилась под порывами ветра, лебеди укрывались от непогоды в своей хижине, нянечки подзывали к себе пасомых деток, почтенные буржуа ускоряли шаг, опасаясь дождя, а часовой надел шинель. Анри сел на лавочку, пытаясь перевести дух: он задыхался, словно в пассаже Веро в разгар августовской жары, лоб покрылся потом, в горле стоял ком, руки дрожали; она еще не пришла, но вот-вот должна была прийти. Он вскочил и начал прохаживаться взад-вперед, вправо-влево, встревоженно глядя вокруг сквозь приставленный к глазу лорнет, чтобы узнать ее еще издали, готовясь приметить ее белую шаль где-нибудь в начале аллеи.
Как она опаздывала!
Небо потемнело, воздух потеплел, и деревья уже не шумели, скрипя голыми ветвями, посыпался снежок, он падал все гуще; наступала ночь, во дворце зажглись огни, пробило уже четыре часа, а она не появлялась! Сад почти опустел, мраморные статуи, окутанные снежной пеленой, недвижно застыли в вычурных позах, под тускнеющим светом в их мертвенно-бледных чертах мерещилось что-то похожее на жизнь. В надежде скоротать время Анри с самым усердным вниманием и как можно подробнее рассмотрел две или три из них… ее все не было! «Она же мне определенно обещала, — твердил он себе. — Разве может она так сразу и обмануть? О мой Боже! Боже мой!» От разочарования он кусал губы и содрогался в немом плаче, готовый зареветь громко, как малые дети, не получившие того, чего очень хотели. Он прислушивался только к шуму экипажей, катившихся по улице Риволи, больше не разглядывал ни парк, ни освещенный по всему фасаду дворец, не думал ни о короле, жившем там, ни обо всех тех монархах, которым довелось там спать, ни обо всем том золоте, что скоплено в тамошних погребах, — ни о ком он не думал, кроме нее и самого себя, кроме них двоих, — и более ни о чем на этом свете.
«Она не придет, — решился он заключить. — Я жду ее уже целый век, слушаю, как отбивают часы, половины и четверти часа, что ж, подождем еще десять минут». А когда те десять минут истекли: «Ну, еще четверть часа, уж тут-то она не даст осечки». Потом его обуяла ярость, и он удалился бегом, в душе изрыгая проклятья, все, все, какие знал, и все кощунства тоже.
Он обнаружил, что мадам Рено давно вернулась домой и уже переоделась в домашнее платье; остаток вечера он согревал себя мыслью, что она возвратилась в карете.
Когда все сели за стол, у него зажало, словно в тисках, сердце, каждый глоток грозил его придушить; едва трапеза завершилась, как он поднялся к себе, заперся и, бросившись ничком на кровать, наплакался всласть.
Однажды, когда он с горечью размышлял о своей несчастной судьбе, сжав голову руками и облокотясь на стол, вошла мадам Эмилия. Он поднял грустное лицо и удивленно уставился на нее глазами, в которых стояли слезы.
— А, это вы? — только и нашелся он спросить.
Она ответила до странности мягко:
— Я вам сильно досаждаю? Скажите, прошу.
Лунная дорожка на лазурной глади никогда не могла бы затмить кротостью этот взгляд, а голос был сладостен, как вздох ветра в жасминовом кусту.
— Сейчас я уйду, — прибавила она.
— Вы! — воскликнул он. — Вы!
Она хранила молчание.
— Вы сами знаете, что нет.
Она подошла к нему. Он сидел, повернув к ней голову, и глядел на нее снизу вверх, словно на мадонну, она, стоя над ним, опустила глаза и смотрела на него с улыбкой.