Первое задание
Шрифт:
— Не нужно, — устало сказал Демель. — Я благодарю вас за откровенность, но мне на будущее хочется дать вам один очень важный совет: не будьте с другими таким открытым — вас не каждый правильно поймёт.
— Благодарю вас, господин майор, я буду осторожней, — от души сказал Николай.
— Вы здраво смотрите на вещи и хорошо разбираетесь в обстановке — это делает вам честь. Но, несмотря на мои симпатии, я должен задать вам вопросы по существу: каким образом вам удалось избегнуть расстрела и перейти
«С этого нужно было начинать», — подумал Николай и начал неторопливо, подробно рассказывать об обстоятельствах побега из тюрьмы.
Демель слушал его, не перебивая.
Николай перешёл к событиям на фронте, рассказал в лицах эпизод его знакомства с генералом Теске.
При упоминании имени генерала Демель оживился:
— Генрих Теске! Культурнейший, благороднейший человек! Это немец старинной закваски! — И, прочитав подписанную генералом бумагу, улыбнулся: — Узнаю старину. Только он и мог так написать — просто и ясно.
Чёрные глаза Демеля опять засветились:
— Как себя чувствовал генерал? Постарел?
— Он бодр, полон сил и энергии.
— Очень рад за него, — сказал майор, но, будто опомнившись, сменил тему и проговорил сурово:
— На первый раз достаточно. Я не буду возражать против вашей кандидатуры. Но имейте в виду, мы всё будем проверять, и очень серьёзно.
Николай кивнул головой и подумал:
«Ничего другого мы от вас и не ожидали».
Военный комендант
В кабинете военного коменданта прежде всего лез в глаза огромный написанный маслом портрет Адольфа Гитлера. Это произведение изобразительного искусства принадлежало кисти местного художника-самоучки, великодушно подарившего фюреру глупые, оловянные глаза и несообразно большую с размером лица лихую косую чёлку. Кроме того, шутник-живописец сумел каким-то незаметным мазком сделать невыразительную физиономию Гитлера похожей одновременно на потрёпанное, серое от бессонницы лицо распутной женщины и на распухшего базарного пьяницу.
Эта картина всегда приводила в смятение эстетические вкусы майора Демеля.
Через день после трагической кампании под деревушкой Медведевкой он вошёл в кабинет и, не отрывая глаз от портрета, брезгливо сказал:
— Послушай, Ганс, это меня шокирует, приводит в уныние, бесит!
— Не капризничай, Франц, портрет как портрет, правда, чуть аляповатый, но не хуже, чем многие другие. Не надоело тебе твердить каждый раз одно и то же?
— Хорошо, не буду! Тем более, что ты всё равно останешься при своём мнении: глаза, нос, чёлка есть — значит, это наш любимый фюрер!
Невысокий, худощавый, с приятным живым лицом, в новом чёрном мундире, майор Демель был полной противоположностью Гансу Шварцу — крепкому, ладно сбитому, выше среднего
Демель прошёлся по кабинету, рассеянно посмотрел в окно и сел напротив коменданта так, что портрет Гитлера стал ему не виден. Он был сильно взволнован:
— Мне не нравится вся эта история, Ганс. Тебе не кажется, что нас водят за нос? Пора кончать с полумерами!
— Не нужно усложнять, Франц. Всё значительно проще. Война! Сегодня они нас — завтра мы их!
— Интересно ты рассуждаешь!
— Не нравится?
— Наоборот, я просто преклоняюсь перед твоими талантами.
— Что ты имеешь в виду? — чувствуя подлог, спросил Шварц.
— Твой доклад группенфюреру.
— Разве плохо?
— Отлично! Ты окончательно убедил меня, что не обязательно хорошо делать свою работу — это не самое главное. Нужно уметь доложить! Немного слёз по поводу ужасных обстоятельств, чуть-чуть неотразимой скромности, кучу обещаний, произнесённых с пафосом, — и всё в порядке. Ты почти герой, хотя всем ясно, что ты угробил сотню солдат и бесславно провалил операцию.
— Ну, ты уже переступаешь все границы! Я выполнял приказ, а обстановка изменилась не по нашей воле и вине. Мы шли по ложному пути. Разве в этом виноват только я? Ты виноват не меньше! У тебя, мой друг, странный беспокойный характер — ты всё усложняешь, сомневаешься, чего-то ищешь. А зачем? К чему это может привести? Только к неприятностям!
— А ты всё упрощаешь, принимаешь мир таким, каким он тебе больше подходит, и я тебе от души завидую. Всё всегда у тебя хорошо! Вокруг тебя всё так же чисто и ясно, как в глазах твоей прелестной Наташи.
— А хороша, не правда ли?
— Я не об этом.
— А ты ответь всё-таки.
— Позже. Я хочу понять, как ты ухитряешься что-то делать, а мозг твой в это время отдыхает?
— Ты либо хвалишь меня, либо считаешь законченным болваном. Кто же сейчас живёт иначе? Да и ты давно ли стал другим?
— Я? Впрочем, где-то ты прав, Ганс, видимо, ты ближе к истине, чем я.
— И всё-таки ты считаешь меня дураком!
— Нет. Я уже сказал, что завидую тебе. Если бы я мог так же, как ты, — легко и просто.
— А что тебе мешает?
— Подожди, я хочу понять! Вот скажи мне, как друг, ты любишь Шарлотту?
— Знаешь, что люблю, — зачем спрашиваешь?
— Она мне сестра…
— Люблю, конечно.
— Тогда объясни, как можно связать любовь к ней, этой чистой, преданной тебе женщине, с твоими ночными похождениями с этой пухленькой официанткой из казино?
— А ты уже знаешь?
— Служба.
— Однако…
— И должен тебе сказать, вкус у тебя, если судить по этому увлечению, превульгарнейший.