Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
— Ну, что же? — улыбаясь, проговорила она своим певучим голосом, и на щеках её проступили две ямочки, от которых у него в глазах потемнело. — Так у порога стоять и будешь?
Она жарко прильнула к нему, и полные губы её уже искали его губ. Он вдруг резко отшатнулся и, точно сломанный, опустился на лавку.
— Елена, сил моих больше нет! — с мукой едва выговорил он. — Или ты меня вправду жалеешь, или ты мной играешь, незнамо зачем. Я не могу больше! Бывают дни, когда я убить тебя готов. Да что, убить мало: я готов привязать тебя к хвосту коня и размыкать по полю.
— Да чего же ты, дурной, ещё хочешь? — усмехнулась она страсти его бешеной. — Что, не всё я отдала тебе?
— Мне одному? — бешено
— А ты слушай ещё всех баб на Москве! — сказала она. — Ты видел когда что за мной?
— Ежели бы я что видел, так тебя давно и на свете бы не было, — сказал он, дрожа. — А ежели ты меня взаправду любишь, так бросим всё и бежим.
— Куды? — засмеялась она своим отравляющим смехом.
— Куды хочешь. На Литву, к немцам, к шведам. Мало, что ли, места на свете?
Она покачала своей красивой головой.
— Великий князь всё не нахвалится сметкой твоей, — сказала она. — А ты, словно ребёночек несмыслёный, лопочешь неведомо что. Бежим! Куды бежать великой княгине московской — пусть завтрашней, всё равно. И счастье не ногами, а умом искать надо, лапушка моя. Иди сюда.
— Нет, постой! Тогда прямо говорю тебе, — вот тебе крест святой! — перекрестился он истово. — Ежели я что за верное узнаю, не жить тебе… Пусть тут же с меня и голову снимут, но я зарежу тебя, проклятая!.. — опять скрипнул он в белом бешенстве зубами.
— У-у, какой сердитый! — засмеялась она ласково. А покажи-ка, что это у тебя за поясом.
— То кинжал, — недовольно отвечал он. — Фрязи мне из страны италийской привезли.
— А ну, покажи, покажи, — сказала она, и, когда князь хмуро отстегнул ей кинжал, она воскликнула: — У-у, да золотой! И как сработан! Подари его мне: может, пригодится когда.
— Сделай милость, возьми.
— Спасибо, сокол мой, — сказала она. — А что ты шумишь всё, так сердцем пня не сшибёшь, Вася. А мы вот лучше давай подумаем, как нам судьбу нашу тут же, на Москве, без беготни устроить, да так, чтобы оба мы радостны были, чтобы не мешал нам никто. Мне ведь ведомо, что вы там — князь Семён, отец твой, да другие… — налаживаете. И вот ежели бы был ты посмелее да дело это повернул как следует, так тогда… нам и гоже было бы. На моего сопляка смотреть нечего — опостылел он мне хуже редьки горькой, и убрать его с дороги ничего не стоит. Нешто это великий князь? А вот ежели бы нам так с тобой ослободиться… Да ежели бы тебе на… его место стать… — не сводя с него сияющих глаз, вкрадчиво Сворила она. — Тогда и бегать никуда не надо было бы. Всё-таки, чай, шапка-то Мономахова стоит, чтобы из-за неё потрудиться маленько!
— А откуда тебе известно про разговоры бояр? — спросил Василий, глядя в её побледневшее и возбуждённое лицо.
— А сорока на хвосте принесла! — засмеялась Елена. — Вот ежели бы такое дельце удалось, так и был бы ты со мной по вся дни. И не было бы этой твоей муки чудной. Подумай-ка… А теперь иди ко мне. Долго мне быть с тобой нельзя: хватится великий князь-то мой. Иди, сокол! Ежели бы ты вправду любил меня, по-настоящему, чего бы мы с тобой не наделали бы.
Она не то что вправду к власти стремилась, а все эти затеи её, вся игра людьми забавой для неё были. Что из этого выйдет, то и выйдет, только бы дух захватывало.
— Я не люблю тебя?! Да для меня ты… — страстно бросил он и покраснел: а Стеша? И тотчас же ответило сердце: с ней всё кончилось, не начинаясь. А он хочет жить. — Елена, радость моя, уедем! Ну, на что тебе вся эта пустяковина? Чего тебе не хватает?
Он жарко сжимал её в объятиях и покрывал бешеными поцелуями. И она, шепча огневые слова, жгла его огнём ответным. Она, правда, хотела поиграть с ним, но обожглась и теперь любила его накрепко.
В тёмной вышине играли и переливались звёзды. По дворам собаки заливались. Чётко стучали колотушки сторожей. И когда некоторое
XXII. ЗАКАТНЫЙ ЧАС
Неподалёку от Волока Ламского по лесам и полям шумела боярская охота. Устроена была она больше для того, чтобы бояре могли на свободе потолковать о делах государских. Но ничего из этого не вышло: в последнюю минуту с боярами собрался царевич татарский Даньяр, дружок государев. Бояре думали, что великий государь не без умысла им татарина подсылал. Но золотое бабье лето так радостно сияло над затянутой парчовыми коврами землёй, так весело было скакать в звонких лесах и широких лугах, затканных серебряной паутиной, так возбуждающе ревела стая псов и пели рога, что бояре очень скоро забыли о всех делах и заботах своих и, всё забыв, носились на диких конях в золотых просторах…
Отдельно от всех ехал со своим стремянным Василий Патрикеев. Боярская тешь мало тешила его. Елена больше мучила его, чем давала ему радостей, и ненасытное сердце его уже тянулось назад, к Стеше. Но она была не Елена, и то, что она была не Елена, и было в ней ему дороже всего: сердце искало, пред кем бы преклониться. Но нечего о ней и думать.
Слушая дикий рёв стаи в звонком острове, князь Василий ехал солнечными опушками неподалёку от Московской дороги и, повесив голову, смотрел на уже привядшую траву. Будь они не на Москве, они могли бы хоть встречаться свободно. Вон новгородцы, в Москве поселённые, и те смеются над московскими обычаями. Недавно он пировал у боярина Григория Тучина, который выдавал дочь за своего же брата новгородца. И странно было москвитянам смотреть на вольные обычаи вечевиков. Когда жених с тысяцким и поезжанами приехали по невесту, родители, отдавая дань строгой Москве, вывели её было под фатой. Новгородцы загрохотали:
— Мы не фату приехали смотреть, а невесту! Кажи давай нам её.
Фату с невесты сняли.
— Ну, люба ли тебе невеста? — по обычаю Новгорода спросили жениха.
— Люба, — бойко ответил он.
— А тебе жених люб ли?
— Люб… — зарумянилась красавица.
Они поклонились один другому, и им поднесли на подносе две чарки вина. Все жадно следили за обычаем стародавним: жених с невестой должны были чокнуться так, чтобы вино из одной чарки переплеснулось бы в другую — кто пересилит, за тем будет и первенство в доме. И как все закричали, как захохотали, когда боярышня переплеснула своё вино в чарку жениха, как сконфужен был жених, как зарделась невеста! В Москве всё это было делом неслыханным. Он принял жену под фатой, даже не видавши её никогда, а теперь только и отрады находит, только и дышит, когда от неё подале. И благодаря всем этим вольностям новгородским, уже многие на Москве поговаривать стали, что в самом деле лучше, пожалуй, смотреть не фату, а человека, с которым связываешься на всю жизнь.
Князь поднял вдруг голову: где-то неподалёку, за кустами, на дороге Московской, послышались вдруг испуганные крики, звук колёс и опять крики:
— Держи, держи их!
«Что такое? — нахмурился князь, придержав коня. — Лихие люди? Немыслимое дело: никогда не посмеют они напасть, когда рядом большая боярская охота. Что такое?»
— Держи… держи…
Кивнув стремянному следовать за собой, князь вынесся на дорогу и сразу понял всё: по дороге, тяжко и опасно переваливаясь по колеям с боку на бок, неслась тяжёлая колымага. Несколько вершников старались заскочить вперед, чтобы остановить чем-то напуганных лошадей. И вдруг колымага накренилась, рухнула, кони оторвались и, прижав уши и храпя, понеслись дальше. Часть вершников бросилась в погоню за ними, а другие, быстро слетев с коней, испуганно бросились к колымаге.