Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
Пожарский, не создавший событий, не пытался бороться против всех сил, счётов, тончайших замыслов и хитросплетений Земского собора. На Соборе он, разумеется, молчал о своих ярославских переговорах и о своих видениях кесаря на Москве, о сочетании Москвы с Европой, Руси с Германией в одну священную империю. Да он и не знал бы, как о том сказать. Он всё только предчувствовал. Он никогда больше своих ярославских мыслей не подтверждал, но и никогда от них не отказывался. За князя Пожарского отказывался от ярославских переговоров вновь избранный государь Московский Михаил Фёдорович. В 1613 году были разосланы известительные грамоты об его воцарении. Такую грамоту к германскому императору Матвию повезли Ушаков и дьяк Заборовский. Но, кроме грамоты,
Князь Пожарский скончался 20 апреля 1642 года… У него были сыновья Пётр, Фёдор, Иван. Был ещё род князя Пожарского-Лопаты, князя Пожарского-Щепы и князя Пожарского-Перелыги. Но все княжеские роды Пожарские иссякли…
Верный боевой товарищ князя говядарь Козьма Захарыч Минин едва дождался избрания на царство Михаила: он скончался ещё в разгар Смуты, в 1616 году. Его сын Нефет умер бездетным, и мининский род на Руси иссяк, а двор Козьмы Захарыча стоял брошенным, запустелым, заросшим крапивой — вымороченным — уже при царе Михаиле…
Минин и Пожарский, два больших московских человека, страшно близки нашим временам, каждому из нас своей душевной трагедией, страданием своим за Русскую землю и своей жаждой видеть ее восставшей и воссиявшей. И лучше всего рассказ о них закончить такими прекрасными словами их современника:
«Бысть во всей Руси радость и веселие, яко очисти Господь Бог Московское царство совершением и конечным радением и прилежанием боярина князя Димитрия Михайловича Пожарского и нижегородца Козьмы Минина, и иных бояр, и воевод, стольников, и дворян, и всяких людей. И за это им зде слава, а от Бога мзда и вечная память, а душам их в оном веце неизреченная светлость, яко пострадали за православную христианскую веру и кровь свою проливали мученически. И на память нынешним родом вовеки. Аминь».
Москва Царей
I
На Сыропустной неделе [136] в последнее воскресенье перед масленицей на Москве свершилось действо Страшного Суда. Действом открывались дни московского великого покаяния и милосердия, благостыни, добра.
136
На Сыропустной неделе —т. е. на первой неделе Великого Поста. Так как далее говорится о «последнем воскресенье перед масленицей», то очевидно, что И. С. Лукаш имел в виду мясопустную неделю, канун масленицы . Прим. сост.
Красота Московии и, может быть, вся красота, сила и свет русского духа, какой ещё дышит в нас, — всё от тех дней удивительной благости
В воскресенье перед масленицей патриарх Московский с сонмом священства под пение стихир свершал таинственное действо Страшного Суда.
На площади за алтарём Успенского собора ставился образ Страшного Суда.
Смолкало пение, все опускались на колени. Один патриарх подходил к образу в своей тёмно-лиловой мантии и белом клобуке. Полотенцем патриарх утирал образ.
Для нас, потомков, уже невнятно и странно то, что было понятно предкам, как патриарх на деннице [137] в молчании всея Москвы утирал образ Страшного Суда, чтобы перед каждой душой яснее проступил, открылся грядущий Суд Божий.
И до того как патриарх утирал полотенцем образ, московский царь уже начинал дни покаяния и милости.
Часа за три до света государь по спящей, тёмной Москве тихо обходил, пеший, московские темницы, остроги, богадельни, где лежали раненые, и сиротские дома.
137
На деннице —на утренней заре, на рассвете . Прим. сост.
Там государь из своих рук раздавал милостыню и даровал освобождение.
Так было почти четыреста лет назад в той Московии, которую кто только не ленился называть варварской, заушать и поносить. Но если сравнить ту древнюю страну отцов с тем, что творится в теперешнем трупном царстве, — та Москва четырёхсотлетняя, давняя, где сам государь странствовал по нищим, старым и страждущим, покажется потомку Царством Небесным…
В день действа Страшного Суда в государевом дворце, в Золотой и Столовой палатах, накрывали ещё громадные столы…
Государь звал к себе в гости всю московскую нищую братию.
Совершенно удивительна высота человеческого христианского образа Московии в тех трапезах нищих с самим государем.
Такой милосердный обиход установился на Москве после Смутных времен. Страна отцов как будто уже находила тогда чудесное и необыкновенное разрешение всех общественных противоречий, устанавливала удивительное царство мира и справедливости со своим государем и патриархом, Земским собором и с обиходом добродеяния. Нельзя забывать, что каждое деяние государя повторял по мере своих сил каждый московский человек…
И как передать этот удивительный образ Московии, когда в тумане, нанесённом с улиц, в тряпье и в гноище, рваная, нищая, лапотная Москва, в кафтанишках на ветру дрожащая, со слезящимися глазами, гремящая костями на тележках, с пением стихов, вся шла в царские палаты, озираясь на роспись стен, на золотые и синие многочтимые ангельские силы и воинства, и рассаживалась за убранные столы…
А к нищей братии всея Руси выходил государь в золотой шапке с играющими алмазами, в сафьяновых сапогах, унизанных жемчугами, — как небесное видение — и садился с нищими за один стол.
Так было. Так из года в год свершалось в Москве. Именно так создавался дух Святой Руси.
И был в том залог; свет преображения необыкновенного, какое несла в себе Московия, и, может быть, донесла бы и довершила, если бы её нетерпеливый и бурный сын, гигант с трясущейся головой, в жажде могущества не погнался бы за немецким барабанным боем, лаврами, громом пушек и фейерверками с горящими вензелями…
Обход царём темниц и острогов и царские трапезы с нищими были не «буквой», это было самое глубокое, таинственное дыхание Московии — Царства Милосердного, — и свидетельство тому хотя бы, что в Золотой палате с царём делили хлеб не какие-нибудь десятки принаряженных попрошаек, а к царю в гости приходила воистину вся нищая Москва.