Первые гадости
Шрифт:
— И маму скоро турнут с работы обиженные ответственные дружки, — сказал пока еще Леня. — Может, ты поговоришь с отцом? Поймет он чужую любовь?
Но Трофим, услышав слово «любовь», только зашептал в подушку:
— Сени, Сени…
И получился у них как бы разговор двух старушек— одни жалобы, просьбы и полное бессилие в поступках.
— Я, наконец-то, дочитал «Камасутру», — сказал Леня.
— Дай мне почитать, — попросил Трофим.
— Тебе нельзя, — сказал Леня, — ты совсем чокнешься. Как я.
— Наплевать, — сказал Трофим.
— Попроси
— Зачем? — спросил Трофим.
— Будешь, как Червивин, заманивать домой девушек и соблазнять их порнухой, — объяснил Леня.
— Кто ж мне разрешит? — спросил Трофим.
— Тогда можешь читать на ушко эротические истории. Хочешь, сейчас «Камасутру» почитаем Сени? — предложил Леня.
— А где она?
— Я знаю где.
— Хочу, — сказал Трофим.
— А за мать попросишь? — спросил Леня.
— Попрошу, — сказал Трофим, — все равно без толку.
Леня повел Трофима в подвал, где Простофил собирал свою шпану из губошлепов, чтобы покурить конопли, выпить чифирю, кольнуться эфедрином, понюхать пятновыводитель, и развратный Простофил, который менял юных швей-мотористок, как пятачки в метро, с радостью принял Трофима в компанию, потому что продолжал думать о том, как бы постыдно познать Победу для самоутверждения, но не имел случая.
— Садись рядом, — позвал он Трофима.
Трофим сел и с тоской посмотрел на Сени, уже прокуренную, испитую, уколовшуюся и занюханную.
— Как же я буду читать ей «Камасутру», если она спит? — спросил Трофим Леню.
— Она кайфует, — сказал Леня. — Самое время.
— Чего она тебе сдалась? — спросил Простофил.
— Да я сам толком не знаю, — ответил Трофим. — Сдалась вот и все.
Тут Сени очнулась и подползла к ним.
— Простофил, — промычала она, — достань чего-нибудь, хоть водки.
— Денег нет, — буркнул Простофил.
— Отними у малышей, — посоветовала Сени.
— Леня, давай деньги, — сказал Простофил.
— Ерофей Юрьевич на мою зарплату книги покупает, — ответил Леня, — а обедаем мы за его счет.
— Отними у тех, кто на улице, — посоветовала Сени Простофилу.
— Я уже сегодня отнимал, — сказал Простофил. — Всех денег у пионеров все равно не отнимешь, хоть и надо к этому стремиться.
— Кайфолом ты, Простофил, — сказала Сени и обиженная отползла.
Простофил же взялся рассуждать вслух:
— Почему я должен совершать правонарушения: грабить слабых, красть у глупых? Может быть, даже убить кого-то мне придется с годами, — сказал он. — Ну, например, мне нужен хороший дом, чтобы жить, а денег нет ни бумажки. Но не лучше ли для окружающих скинуться этими бумажками и подарить мне дом, чем ждать, когда я, доведенный до отчаянья, кого-нибудь из них пришибу?
Червивин, который тенью крался за Трофимом от дома по заданию, слушал эти слова с лестницы, а спустившись, увидел Трофима в компании Сени, взял девушку за руку и сказал:
— Иди домой и собери вещи.
— Отстань, а то как врежу, — сказала Сени, вырываясь. — Я лучше завтра в школу пойду.
— Поедешь!
— Пойду!
— Полетишь!
— Поползу!
— Тебя уже выгнали из школы за прогулы, неуспеваемость и поведение, несовместимое с высоким званием советской школьницы, — сказал Андрей.
— Тебя мой папа в окно выкинет, если меня выгонят, — сказала Сени. — И ничего ему за это не сделают.
— Посмотрим, кто кого, — ответил сын эпохи.
— Я приду на ваше бюро и закричу, что ты меня соблазнил, — сказала Сени.
— Ты не первая, — ответил опытный комсомольский работник.
— Но первая несовершеннолетняя!
— И тут не первая, были уже пионерки, — сказал Андрей. — Иди пакуй вещи и комсомольский билет не забудь.
— Не кобенься, Сени, поезжай, — сказал Простофил. — Тут ты всем надоела, а там Десятое яйцо служит. Вдвоем не заскучаете, — и он подмигнул ей.
— А я? — спросил Трофим.
— Тебя я отведу домой, — сказал Андрей.
Когда они пришли в такой богатый дом, то жена как раз делала Чугунову массаж, натирая кошкой спину Чугунова
— Эх, хорошо мне! — кряхтел Василий Панкратьевич. — Я прям чувствую, как живые кошкины токи переходят в меня, уничтожая хвори, принесенные работой.
Червивину показалось неудобным стоять рядом с обнаженным секретарем райкома, и он сказал:
— Ну, я пойду. Надо еще одной девушке комсомольскую путевку выписать, — и он совершенно напрасно подмигнул Чугунову со значением, напоминая ему общую тайну, которую Чугунов давно забыл, и поэтому подумал: «А чего это я клином сошелся на Червивине? Кустым Тракторович — тоже жених хоть куда, правда, без прописки, зато философ марксизма-ленинизма».
Андрей встретил Победу в коридоре и начал было говорить: «Победа, я хочу…» — но услышал в ответ обычное: «Пошел на фиг», — и пошел к входной двери, а Чугунов вспомнил, что давно не воспитывал дочь, и вызвал ее в комнату.
— Ты уже стала членом комитета ВЛКСМ филологического факультета, как я тебе приказывал? — спросил он.
— Нет, — ответила честная Победа.
— А наш недавний гость Кустым Тракторович? — еще спросил Чугунов.
— А наш недавний гость — секретарь факультета с давних пор, — ответила Победа.
Тут Василий Панкратьевич твердо решил, что предпочтет для дочери нравственную суровость Востока распущенным женихам Москвы.
— Общественный труд облагораживает человека, — поддакнула мать, которая выписывала «Работницу» и «Советские профсоюзы», хотя никогда и нигде не работала: ни за деньги, ни для общества.
― Сама-то я не хочу, а другие не просят, — попыталась оправдаться Победа. — Аркадий говорит, что добровольно мы производим только наслаждения, а все остальное — из-под палки, как и всякий зверь в природе, например, слон.