Первые гадости
Шрифт:
— Может, нам пора? — через пять минут спрашивала мать Простофила
— Всегда успеем, — отвечали офицеры, как будто им предлагали собраться на тот свет.
— Я снабдю вас в дорогу окороком и бутылкой спирта — только не уезжайте! — сказал Чекрыжников. — Пойдемте на воздух.
— Я боюсь с вами идти, — сказала Победа
— Но у меня тоже пистолет! — сказал Чекрыжников.
Победа подумала о голодных на станции, о Дулембе, который захочет похмелиться, а нечем будет, и согласилась сходить на воздух, тем более ей хотелось в одно место, а где это место — Победа не знала.
— Тут недалеко мой личный полевой штаб, — сказал
— Но вы же пьяный! — сказала Победа, найдя место и вернувшись из него…
— Чтобы не рулить пьяным, я отдаю ключи солдату и прошу не давать мне… пьяному, — сказал Чекрыжников. — Но сегодня тоже нарушу свой приказ!
— Мы так не договаривались.
— Смирно!.. Вольно!.. Шаго-ом… Нет, оказывается, мы пришли.
— Может, вам в кустах поспать? — спросила Победа
— В кустах я мерзну, — сказал Чекрыжников. — Послушайте, почему вы заглядываетесь на солдат, когда я веду вас в свой штаб?! Мне обидно.
— А может, я вас сравниваю, — предположила Победа
— Вы не обманываете? — просиял в ночи Чекрыжников. — Ну-ка, посмотрите мне в глаза!
— Не хочу я смотреть в ваши бесстыжие глаза.
Победа поскорей залезла в полевой штаб от нахала и обнаружила Аркадия. Рядом на столе лежал младенец и фунькал. Победа никогда не видела новорожденных и приняла поросенка за дитя.
— Это твой? — спросила Аркадия.
— Нет, капитана Чекрыжникова, — ответил Аркадий.
— Щас мы его тоже закоптим на выхлопной трубе, — сказал капитан. — Прям живого, с потрохами.
— Они пахнут абрикосами, пока не обгадятся, — сказал Аркадий.
— Постойте, пожалуйста, на улице, — попросила Победа Чекрыжникова.
— Слушаюсь!.. То есть смирно! — сказал Чекрыжников, но никуда не ушел.
— Он не уйдет, — сказал Аркадий. — Он — дурак, когда пьяный. Впрочем, и трезвый — дурак. Ему можно говорить все что хочешь. Один черт, утром ничего не вспомнит.
— А что ты тут делаешь с девочками? — спросила Победа
— Тебе так сказали?
— Мне так донесли.
— Тебя обдурили, а ты и поверила, — сказал Аркадий.
— Я не до конца поверила, — сказала Победа.
— А до чего? До начала, что ли? — спросил Аркадий.
— Проводи меня на станцию: у меня поезд, — сказала Победа.
— Это — самоволка, — сказал Аркадий, — а завтра в отпуск.
— Тогда не надо, — сказала Победа. — В Москве увидимся.
— Пошли, — решил Аркадий.
Они уложили капитана Чекрыжникова на коврик по команде «Ложись!» и всю дорогу до станции целовались, поэтому поговорить не успели. Аркадий лишь сказал, что позвонит, как приедет, а Победа сказала: «Только не в дверь: у меня папа стал нервный», — и убежала к стоявшей на перроне делегации.
— Знаешь, сколько я тут заработала за год? — поделилась с ней Сени. — Тридцать одна копейка — под расчет!
— Вот эта красавица мне за дочь! — решил крепко выпивший провожающий Петр Прасковьевич Молот и обнял Победу двумя руками. — Я поеду с ней в Москву и зарегистрирую наши отношения!.. Антонину Ольговну из списка на хрен! А меня в список! Я сам поеду делегатом!.. А ты иди домой, передовик Антонина Ольговна!
— И меня в список, — попросил Иван Матренович. — Я Ленина хочу видеть.
— Он умер, — сказал первый секретарь.
— Я об этом не знал, — сказал Иван Матренович.
— Как зовут? — спросил первый секретарь. — Владимир Ильич. Вписываю…
— Почему вагон отдельный? — спросила Победа.
— Делегации положен вагон, — сказал первый секретарь. — Передовики поедут радостно, с песнями, потому что на конференции их ждут подарки и грамоты. Они не должны мешать отдельным пассажирам мирно спать перед трудовой вахтой.
Он залез на подножку, махнул рукой машинисту, и поезд тронулся в Москву.
Необъятные фиолетовые штаны Дулембы трепыхались на ветру и хлопали, как в ладоши: то ли происшедшему, то ли от радости конца…
Вообще-то Девяток яиц больше всего на свете любил болеть простудой и стряхивать термометр, чтобы потом постукать тупым концом по ладони, набить сорок два градуса и вызвать испуг в окружающих подозрением на пневмонию. Но привязанность к Чертокозе излечила его от любви к простуде, сделала подвальным панк-певцом, и по вечерам он вместе с пудрой смывал со щек малиновые поцелуи панк-поклонниц, а ночью по заданию панк-руководителя выколупывал стекла из светофоров для цветомузыки. Слава и деньги пришли к Девятку яиц быстрее, чем Чертокоза успела ему сдаться телом на кочанах, хотя давно уже взбивала подушку и трясла простынями: ведь несмотря на красоту и стальные зубы, Чертокоза так часто пускала ветер невоздержанно, что женихи и хахали убегали от нее в открытое пространство, прослушав и пронюхав коронную трель «Наш ответ Чемберлену», и там дышали в полную грудь, один Девяток яиц ни носом, ни ушами не водил, только подсвистывал. Она уже всерьез занялась ревностью, не подозревая, какой певец однолюб и что голова его забита совсем другим. «Вот, — думал Девяток яиц, — сегодня споем в гастрольном подвале, опять насуют полные карманы бумажек. Только что от них, если участковый решил привлечь меня за тунеядство?»
— Я ведь пишу стихи о том, как солдат грустит по девушке, и сам пою за солдата, — отговаривался он. — Какой же я тунеядец?
— Где твоя трудовая книжка? — спрашивал участковый. Девяток яиц нехотя доставал книжку из кармана.
— Вот твоя трудовая книжка, тунеядец! — говорил участковый и что-то строчил бисером — явно противное карьере панк-солиста, а потом показывал, как улику, черновик песни, которую Девяток яиц сочинил по указке панк-руководителя, которая, в общем-то, была безобидная, лишь требовала не обзывать плохих людей словом «дерьмо», так как дерьмо у всех людей одинаковое, но в которой, конечно, не было ни слова о солдате и его грусти.
Девяток яиц от милиционера пошел к Чищенному в зоопарк и попросил такой работы, чтобы не ходить на работу, Чищенный же его чуть не избил за нахальство и дармоедские пожелания. В другой раз Девяток яиц от милиционера пошел к заведующей Чертокозы и предложил ей зарплату за устроенную трудовую книжку, но заведующая погнушалась второй зарплатой и обругала матом человека с улицы. В третий раз Девяток яиц от милиционера пошел к Червивину, который, по его догадкам, решал проблемы молодежи за письменным столом, а сын эпохи лишь взял явки в Куросмыслове и укатил на вокзал. «Когда вернется, я его покусаю и он умрет от бешенства», — подумал Девяток яиц зло и решил стать дворником, презрев неожиданную славу, плюнув на потерянные с метлой часы творчества, и пошел к Макару Евграфовичу за протекцией в ЖЭК, но у подъезда встретил Аркадия, которому сразу пожаловался: