Первые радости
Шрифт:
Она размазывала на блюдце подтаявшее мороженое. Очень ярко она увидела на миг белую ластиковую рубашку с медными пуговками по вороту, ученический, туго стянутый ремень и пряжку, в которой играл зайчик. Потом ей опять вспомнилось: «Жми, Витюша, жми!», и она посмотрела на пояс с карманчиком.
— Он ваш жених? — спросил Егор Павлович.
— Кто? — быстро отозвалась она. — Я его никогда так не называла.
Внезапно покраснев, она слегка отодвинулась от Цветухина.
— У меня совсем другой жених, — проговорила она с короткой усмешкой.
— Не может быть! Кто такой? Секрет?
— Один
— Спортсмен? Цирковой борец? Гимнаст? Наездник? Вы шутите!
— Почему же?
— Но это ни на что не похоже! Как его фамилия?
— Шубников.
— Шубников… — повторил Егор Павлович. — Шубников… Позвольте. Мануфактурщик?
— Да.
— Боже мой!
Он вскочил, отошёл к окну, вернулся, постоял тихо около Лизы, всматриваясь в её наклонённую голову, и спросил:
— Сватовство? Да?
Она молчала. Он опять сел рядом, теребя шевелюру и будто отвечая своим мыслям частым, обрывистым откашливанием.
— Послушайте, Лиза. Я, кажется, начинаю понимать. Довольно обыкновенная судьба девушки. Любовь к одному, замужество с другим, да? Не надо этого делать. Нельзя этого делать. Нельзя идти против себя. Это потом скажется, всю жизнь будет сказываться. Лучше сейчас взять на себя что-нибудь тяжёлое, опасное, перенести какое-нибудь потрясение, но чтобы потом не ломать себя всегда, не каяться постоянно, когда уже все будет непоправимо. Вас принуждают, да?
— Не знаю, — сказала она. — Это называется как-то по-другому.
— Это называется: вам хотят добра, — верно? Почтеннейший Меркул Авдеевич заботится о счастье своего чада. Ведь так? О, — с горечью засмеялся Цветухин, — о, как я хорошо вижу вашего батюшку в роли устроителя счастья своей ненаглядной дочки! Несчастья, великого несчастья! — вскрикнул он, обеими руками схватывая руку Лизы. — Опомнитесь, милая! Этого не должно быть.
— Этого не будет, — сказала Лиза, высвобождая руку, — если вы поможете Кириллу. Помогите ему, помогите!
Она закрыла лицо, облокотившись на стол.
— Я даю слово, — ответил Цветухин приподнято и задушевно, — даю вам слово, что вместе с Пастуховым сделаю всё, что в наших силах. Но и вы дайте мне слово, что не будете безрассудно коверкать свою жизнь.
Она поправила волосы и распрямилась.
— Вы говорите, нельзя идти против себя. Значит, идти против отца?
— А чем помог бы вам Кирилл? — вдруг трезво сказал Цветухин.
Он снова поднялся, молча походил по комнате, заглянул в раскрытую книгу, перелистал несколько страниц, пожал плечами.
— Кирилл ещё мальчик, школьник. Вы заметили, как он ревновал вас ко мне? — засмеялся Цветухин.
Лиза опустила голову.
— Хотите, я вам скажу, кто такой Шубников? Этот избалованный купеческий дофин, этот сластёна…
— Нет, нет! — сказала Лиза. — Я не знаю его и не хочу знать.
Он перевернул ещё страничку.
— Вы любите стихи?
Она не ответила.
Он прочитал сочным, шелковистым голосом, откинувшись к окну:
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар…
— Хорошо? —
— Я боюсь стихов, — сказала она.
— Почему?
— Я их не понимаю и… люблю.
Он пристально изучал её лицо.
— Знаете что, — сказал он, будто удовлетворившись своим исследованием и придя к нужному решению. — Возьмите меня в союзники против вашего отца.
Она точно не решалась поднять голову.
— Если вы откажетесь выйти замуж за Шубникова, вам надо будет уйти из дому. Я хочу вас поддержать. Я вас устрою.
Она встала и, не глядя на него, проговорила:
— Это будет не только против отца, но и против меня самой.
— Спасибо, спасибо! — воскликнул он с весёлой беспечностью и с тем шумным уверенным смехом, которым владеют хорошие актёры.
Он поболтал ложечкой в расплывшейся на блюдце жидкости и вздохнул неутешно:
— Бедное мороженое, бедное мороженое!
— Я пойду, — сказала Лиза.
— Подождите, может быть, ещё придёт Вера Никандровна. Куда вам спешить, Лиза?
— Нет, я пойду. Благодарю вас за ваше обещание. Прощайте.
Она подала ему руку и, торопясь, высвободила, почти вырвала её.
В третий раз она уходила, убегала от Цветухина. Зной опалил её на дворе. Горячий, неподвижный, томительно предчувствующий перемену, он удушал её беспощадно.
25
Мебель была давно реставрирована, книжный шкаф и диван стояли зашитые в тесовые решётки, надо было бы отправлять кабинет в Петербург, а Пастухов все ещё не мог сдвинуться с места. Он должен был окончить новую пьесу. Московский театр, при поддержке телеграфа, то ласково, то отчаянно и даже грозно увещевал не затягивать работу, и он сам тревожился, что дело близится к осени. Но два-три персонажа его пьесы не догадывались, как выйти из игры, навязанной им автором, и он скучно примеривал к ним обличья своих знакомых, чтобы распутать неподатливый узел.
Он понимал, что слишком зажился в этом городе сарпинки, отставных генералов и мучных королей. Но он знал также, что, когда вывезет отцовский кабинет, больше незачем будет приезжать сюда, под кров своего детства.
За столом, ещё тонко отдававшим свежей полировкой, перед распахнутым оконцем, над которым дышала обвисшая кисейная занавеска, он перебирал в памяти ароматы, навестившие его из соседнего сада, пока он сиживал тут, чиркая бумагу и листая книги. Он вспомнил приторную сладость белой акации — старого дерева, каждую весну мучившего своим дурманом целый квартал. Землисто-медовое дыхание пионов, целыми охапками кочевавших с прохладных клумб к нему на стол и подоконник. Уксусно-коричный запах маттиолы, по вечерам напоминавший открытые двери колониальных лавок. Нежно-девичье благоухание резеды, похожее на отдалённое дуновенье едва начатого покоса. Все это уже прошло, и теперь, с закатом солнца, в окно врывался тяжеловесный наркоз табака, дразнивший обоняние с беззастенчивостью спирта. Да, перед тем как уступить первым вечерним холодкам, август терзал землю своим плодоносящим томленьем, и все живое торопилось набрать в эту пору неиссяканья сладостные запасы на будущее.