Первые воспоминания. Рассказы
Шрифт:
Когда лудильщики умирают, их хоронят в пути, в каком-нибудь селении, на затерянном деревенском кладбище. Они не говорят своих имен:
— Как его звали?
— Томас…
И к имени ничего не добавляют. Вдова, сын молчат. Или пожимают плечами — настороженно, гордо, и глаза их, обычно веселые и блестящие, странно темнеют.
Из селения в селение ходят по дорогам лудильщики, унося с собой тайну, которую мне хотелось бы разгадать. В ней отсвет счастья, которого нам не понять, прекрасное и вольное понимание жизни, недоступное нам. Пусть забудут, путь не узнают — пройти — и все, просто пройти по длинной дороге, неизвестно откуда и куда. Пройти, впитывая солнечный свет, жар костра, шум ветра, крики птиц, смех детей. Пройти и сказать:
Пастушонок
Пастушонку восемь лет. Я не поверила, когда мне сказали, что он встает в пять утра, а идти ему далеко — волчьими тропами через вересковые пустоши и дубовый лес. Около полудня или чуть позже он приходит обратно. По утрам он помогает отцу или один пасет стадо, а днем его сменяет отец.
Иногда я видела, как он возвращается дорогой из Умбрии — медленно, придерживая котомку за ремень. Обычно он молчит и все думает о чем-то. В школе он бывает только тогда, когда нет других дел. Осенью дождь почти не перестает, и пастушонок ходит весь мокрый, длинные черные пряди прилипают ко лбу. Кажется, он не чувствует ни холода, ни жары, ни голода, ни жажды. Он другой, не похожий на нас.
По вечерам мы собирались и рассказывали сказки. Пока погода была хорошая, сидели на улице до первых звезд. Когда наступали холода, собирались в доме, у огня. Пастушонок подходил робко, неслышными шагами. Он стоял, слушал, но, если можно так выразиться, — непричастно. И почти все время улыбался — едва заметно, недоверчиво и чуть насмешливо.
— Тебе нравятся сказки?
Он слегка пожимал плечами, а иногда смеялся — коротким, прерывистым смехом. Как если бы его спросили:
— А тебе не страшно идти одному в такую рань, почти ночью в горы?
Так я и не поняла, нравились ему сказки или он их боялся. Однажды я спросила учительницу, прилежен ли он, умен ли.
— Мальчик столько пропускает! — ответила она. — Кто знает, о чем он думает. Ему не интересно. Он не глупый, но ему не интересно.
Много раз я пыталась разузнать, что за мир таится в этой маленькой темноволосой головке, в этих больших черных глазах. Сердце ребенка — всегда загадка, но самой сложной загадкой было сердце пастушонка. Ему не интересны ни игры, ни сказки, ни ученье. Он не спрашивает, как другие крестьянские дети:
— А какой у моря берег? А какие негры? У них и белки в глазах черные, и ногти, и зубы?
И я знаю — пастушонок мог бы столько мне рассказать. Ведь так часто он стоит задумавшись, как-то особенно прикусив нижнюю губу, засунув руки в карманы, а взгляд его где-то блуждает. Иногда он поднимает голову и прислушивается. Так, словно ловит что-то в шуме ветра и листвы, может быть, далекие голоса, внятные только ему. Голоса, которые кочуют, теряясь за буковыми стволами, вместе с речной водой, с криками безвестных птиц, смутно реющих над загадочной детской головкой в час, когда светает. Словно идет древний, таинственный разговор с природой, и мальчик не хочет, чтобы вторгались другие голоса, чужие слова, которые ему не интересны и пока не могут открыть ему мир иной и лучший.
Орехи
К середине сентября созревали орехи, у них было две оболочки: зеленая
Крестьянские дети тоже любили орехи. Они тоже ходили с палками в орешник, но тайком. В деревне все дети лазят в чужие сады, даже если у них самих растет сад около дома. Есть в этих маленьких преступлениях наслаждение, в котором радость смешивается с легким страхом, щекотным, как укус комара.
Сознаюсь — и мы не раз участвовали в набегах на чужие сады, особенно — на орешники, даже и не вспоминая о том, что орехи росли у нас под окнами.
Мы шли следом за ребятами, волоча палки по траве, и она отвечала легким, таинственным шорохом. Мы собирались в условленном месте, и кто-нибудь один шел впереди — тихонько, стараясь не задевать веток. Помню смуглые ноги крестьянских детей — исцарапанные, вымазанные глиной; дырявые альпаргаты, — с такой нежностью я вспоминаю их сейчас; изношенные штаны, изодранные почти в клочья, всегда не по росту большие — отцовы или братовы обноски. Как змеи, их ноги скользили по веткам, мелькали в зарослях. Помню сырую траву, запах влажной земли. Всегда было много росы в сентябре, вся трава в росе. Чудесные сияющие капли лежали на земле, где копошились работяги-жучки, поблескивая глянцевыми крыльями, улитки, птицы, уже почуявшие приближение холодов. Наконец раздавался условный свист, означавший «путь свободен». И мы срывались с места, перелезали через ограду, прыгали в сад. Всегда мы ели орехи торопясь. Сдирали кожуру, разбивали скорлупу и, вздрагивая, засовывали в рот белую, нежную мякоть.
Может быть, поэтому всегда, когда со мной происходило что-то похожее, когда нарушался запрет, а совесть проскальзывала в едва заметную щель и радость смешивалась со страхом, я вспоминала, как легко раскалывался орех, вспоминала его вкус — горьковато-сладкий, мокрую траву и налитое, точно плод, щедрое солнце сентября.
Летучие мыши
Не так легко почувствовать жалость, когда тебе десять лет. Чувствуешь восхищение, страх, изумление, презрение. Но жалость — взрослое чувство, уже изношенное, как и сердце. В десять лет исступленно любят все — траву, воздух, друга, собственные руки. Но не жалеют — никого и ничего.
Впервые я ощутила жалость, когда мне было девять лет. Воспоминание об этом так отчетливо, что и сейчас по временам меня пронизывает это жгучее тревожное чувство, мгновенное, как вспышка молнии. Это не было осознанной взрослой жалостью, я помню только, что она была глубокой и резкой, как голос, от которого задрожало сознание. Потому что сознание было тогда таким слабеньким зеленым деревцом, и его могло сломать все что угодно.
Сразу за нашим домом начинались Сестильские горы, и там, в горах, были пещеры. Высокие, напоминавшие огромную крепость или замок, эти скалы, багровые на закате, внушали нам уважение, похожее на страх. Но мы любили страх. Я думаю, почти все дети любят страх. Мы шли медленно, от холодного ночного ветра делалась гусиная кожа, и, дрожа, мы останавливались у входа в пещеру. Изнутри, как из колодца, тянуло сыростью и еще тем ледяным холодом, которым веет от неведомого, — страхом, великим страхом неизвестности.