Первые воспоминания. Рассказы
Шрифт:
Мои братья, я и еще один мальчик по имени Себастьян — мы молча стояли, сдерживая дрожь. Было слышно, как трещали ветки, когда возвращался Сальвадор. Он был в крови. Себастьян схватил камень, дико заорал и кинул в него. Мы бросились бежать и с яростным отчаянием хлестали кусты. Но Сальвадор не рассердился, он шел медленно, опустив голову, так, будто совершил преступление и мы были его судьями.
Мы вышли к реке и там все вместе — мужчина и дети — бросились на землю и заплакали.
Безымянное
Мы
Я как-то по-особому любила тех животных, которые у многих вызывают отвращение. Помню одну жабу. Она жила под камнем у источника Трех Крестов, и я звала ее Самуэль Адивино, не могу уже вспомнить почему. Мотивы, по которым давались имена, были смутны и непостижимы, как и сами животные, деревья, ручьи. И если мы любили одних, то других ненавидели. Так мы ненавидели дикие ирисы, лиловые цветы, росшие среди мха. Крестьянские дети называют их «пастушьи сборы», потому что они зацветают, когда пастухам приходит пора возвращаться с гор в селения. А это означало, что кончаются каникулы, и когда среди мха появлялись маленькие лиловые головки, мы яростно топтали их или вырывали с корнем.
Однажды кто-то убил Самуэля Адивино. Я нашла его — высохшего, распластанного — и долго стояла, глядя на него, и было слышно, как течет за тростниками река. Вдруг я поняла, что его имя проваливается в пустоту и я не знаю, что мне делать с этим именем. Странное чувство охватило меня. Помню, я медленно уходила оттуда, и то, что я чувствовала, не было печалью, это была пустота, оставленная чем-то, что исчезло, как птица, как воспоминание. И так отчетливо ощутила я эту пустоту, что несколько дней ходила молча и только иногда по вечерам повторяла, не понимая смысла: «Самуэль Адивино».
Не раз потом я называла словом утрату того, чему в действительности никогда не было имени. Но тогда я впервые поняла, что на свете есть голоса и звуки, оставляющие в нас пустоту, против которой бессильны и память и надежда.
Деревья
С самого детства я любила деревья. Я знала, как они называются, но очень долго давала им свои имена, попятные мне одной, я и сейчас помню какие. Деревья в лесу так же отличаются друг от друга, как люди, это сразу понимаешь, побыв с ними. В деревьях есть что-то такое, чего нет больше ни в чем. Нет ничего равного их тени, тишине, их потаенной жизни. Буки, дубы, тополя. И ни один не похож на своих братьев. Помню, как солнце освещало их стволы — днем, утром, на закате. Кругом все было поглощено их жизнью — безмолвной и напряженной, устремленной к небу. Среди деревьев никогда не бываешь одиноким. Ветер, колыхание веток, следы дождя, сверкание листьев, трещины, рассекающие кору, завораживали меня. Помню, прислонившись лицом к стволу, я терялась в крохотных ходах этих лабиринтов, как в долгом сне, смысла которого я не знаю доныне. В лесу особенный дождь, не похожий на все другие. Там другое солнце, другие шорохи, у всего другой цвет.
И кажется, даже время теряется перед деревьями — коснется их и уходит, как ветер. Они растут на наших глазах, а мы и не замечаем. Они протягивают к небу ветви и не старятся. Но вот кто-нибудь говорит:
Я всегда любила деревья и тоскую по ним. Помню высокое дерево, оно одиноко росло у дороги, которая от поля сворачивала к саду за домом. Это был черный тополь (так называемая «Каролина») с толстым узловатым стволом и большими листьями. Его посадил мой дядя, когда был маленьким. Мне оно казалось мачтой сказочного корабля. Детьми мы часто играли под этим деревом в корабли, а возвращаясь с речки или еще откуда-нибудь, перед тем как идти домой, ложились под ним отдохнуть — чтобы прошла усталость и нельзя было догадаться о наших походах. Это дерево было для меня чем-то простым и величественным, вольным и мудрым. Как солнце, оно не менялось, и я не знала, когда оно родилось, и не могла даже подумать о том, что когда-нибудь оно умрет. Но вот как-то утром дедушка сказал, указывая на него палкой: «Это дерево уже мертвое».
Для меня его слова прозвучали как откровение. Я вдруг поняла, что я выросла, что я уже не девочка. Я поняла, что уже нет со мной ни прежних людей, ни даже снов. Я поняла, что уже давно никто не ложится под тополем посмотреть на облака, плывущие сквозь листву к неведомой стране. И мне стало так больно, как никогда. Это была резкая и сильная, но, думаю, благотворная боль.
Мой дед велел срубить дерево. Я влезла на каменную ограду у тополиной рощи и оттуда смотрела. Ствол подрубили топорами и обвязали канатом. Что-то великое и скорбное, почти мученическое было в нем. И в этой прекрасной смерти дерево ни на минуту не утратило ни своей осанки, ни своего величия. Стук топора гулко отдавался в утреннем воздухе, и с каждым ударом становилось все больней и легче. «Пусть, — сказала я себе, — так будет со всеми и со мной». Тогда я хотела одного — чтобы все беды, боль, горе и смерть пришли ко мне так же внезапно — в открытую, без долгих предисловий и лживых утешений. Если бы смерть или беда приходили к нам так, как они приходят к деревьям, мы бы никогда не старились.
Отлет
Улетали птицы, и это чувствовалось во всем — в воздухе и в отзвуках наших голосов. Мы то и дело убегали в овраг за домом и выкрикивали имена, слова, просто бессмысленные слоги. Все возвращалось к нам эхом, все, кроме птиц. Кайо, старый арендатор, редко разговаривал с нами. Но приходил день — всегда неожиданный, — когда он говорил:
— Сегодня птицы улетают.
И верно — птицы срывались с деревьев, с прибрежных кустов, полой и улетали. Помню, как они кричали и, взлетая, вспыхивали в последних лучах солнца, словно искры костра. Их бегство пугало — казалось, их гонит предчувствие, тень беды. Когда они кричали, дрожь пробирала от их голосов, когда летели молча, биение крыльев было таким завораживающе странным — будто огромные ресницы трепетали в вечернем воздухе.
Мне порой и сейчас это снится. И тогда кажется, что все застывает, даже время; все, кроме тех перелетных птиц, которые не возвращаются и во сне. Крестьяне говорят, что они летят ко дворцу Луны и Солнца, к теплу, покинувшему наши края, а может быть, ищут таинственное, далекое счастье, которого нам не понять. Но верно и то, что здесь, на этой потускневшей, будничной земле остаются продрогшие серые птицы, свыкшиеся с нищетой. И верно, что снова, как только повеет весной, птицы загалдят на крышах, на ветках черных тополей, в рощах, в садах. Но не те, что улетели. Те никогда не возвращались, тех мы никогда больше не видели.