Первые воспоминания. Рассказы
Шрифт:
— Торопиться некуда.
Стоило Хуану услышать этот голос — и в ту же минуту он почувствовал, как все, что связывало их с Андресом, стало уплывать, словно бумажный кораблик по каналу. Хуан подумал: «Передо мной мальчик, такой же, как остальные, только постарше, посуровее нас». Он предполагал, догадывался, что может произойти, если свяжешься с такими. «Если свяжешься с этими людьми, они впутают тебя в какую-нибудь историю», — предупреждал его дедушка, продувая стволы ружья и направляясь танцующей походкой в сад пострелять дроздов, любивших полакомиться сентябрьскими сливами.
— Это и есть твой друг? — спросил Гальго.
В его голосе прозвучало недоверие, а взгляд скользнул
Хуан опустил глаза, в свою очередь уставился на ноги Гальго — на его черные, узконосые, покрытые пылью ботинки — и почувствовал тяжесть на душе.
Уже в баре Гальго сказал Андресу:
— Ненадежный тип этот твой друг.
— Неправда.
— Он нас подведет, на него нельзя положиться, ты же слышишь, как он разговаривает.
— Так ведь он из Дома.
— Ты давно с ним знаком?
— Два года.
Но он соврал, они не дружили и года. Раньше Хуан жил не здесь, у моря. Но он не скажет этого Гальго, а то Гальго не будет ему доверять, поэтому он говорит:
— Хуан уже был здесь, когда мы сюда приехали. С тех пор я его и знаю.
Гальго переменил тему разговора. Он допил вино и спросил:
— Ты видел отца?
Андрес кивнул.
— Что он говорит?
Андрес пожал плечами и уставился на рюмку Гальго, уже пустую.
— Он пришел забрать у матери деньги, которые она получает от отца, — говорил Андрес, пока они вприпрыжку сбегали со скалы к реке. Они бежали вниз, не останавливаясь, а если кто-нибудь из них спотыкался, то делал вид, будто это нарочно. Они бежали, словно их подгонял страх, словно их хлестал своим прутом Гальго. Андрес рассказывал на бегу, едва переводя дух, хотя не очень-то любил распространяться о своих делах.
— Забрать деньги?
— Да.
— А почему она отдает?
— Он старший. Гальго — мой старший брат.
— Ах, так он твой старший брат!
А Хуан-то думал, что у Андреса только младшие братья: тот, что обжегся о жаровню, без правой брови, со сморщенной розовой лысинкой; и другой, еще совсем крохотный, от которого всегда плохо пахло и который лежал в пеленках у стены лачуги, пригретой солнцем, Оказывается, у Андреса еще один брат. Какое плохое известие. Еще один, кроме того, что ходил с крючками на канал и вылавливал оттуда отбросы лагерной кухни, и другого, совсем маленького, который лежал в пеленках, с голыми ножками, родившегося, когда отец уже сидел в тюрьме. Говорят, он даже не верил, что это его ребенок. Еще один, который будет бродить возле проволочной ограды лагеря в надежде, что ему перепадет что-нибудь из остатков пайка, передач в дни посещений, подачек повара Барракона. Нет, Гальго не такой. Оказывается, у Андреса еще один брат. Какое плохое известие. Но этот не станет довольствоваться отбросами, выловленными из канала, этого не отпугнешь, как надоедливого пса. Этот не такой. Какое плохое известие. И незаметно, тихо к нему подкралась грусть, словно синяя огромная муха, которая уселась на глаз сторожевого пса Суро в тот день, когда он заболел, за два часа до смерти.
Они остановились у реки, там, где дно — темное и ближе всего сходятся берега. Здесь можно было перепрыгнуть с одной стороны на другую одним махом. И здесь же настал конец откровениям Андреса. Теперь он уже ничего не расскажет. Он мог говорить так только на бегу, не глядя на Хуана, пока они мчались вниз, усталые, бледные. Но теперь, у воды, он уже ничего не расскажет. Андрес подошел к единственному тополю на берегу и, обхватив
Андрес привел Гальго к стене гелиотропов, когда Хуан уже потерял всякую надежду их дождаться и от нечего делать рвал траву, швырял камни в стену, разглядывал свою тень при свете огромной луны, которая с высоты лила свет ему в спину и туда, где никто никогда не видел гелиотропов. Тень, казалось, насмехается над ним. Луна в эту пору всходит в поднебесье, когда ленивое солнце еще нежится в реке или на камнях. Разливая свет, она отбрасывает призрачную тень на стену, А может, это вовсе не его тень. Может, он слишком долго смотрел на еще яркое солнце, и оно ослепило его, и теперь ему только кажется, будто там, на извести стены, вырисовывается призрачный контур в золотом ореоле. Он даже не знает, его ли это тень, таким ли он видел свое отражение в реке или в зеркале дедушкиного комода, когда шел, чтобы украсть. А может, это призрак серебристого или черного тополя, или еще какого-нибудь дерева, убегающего ввысь.
— Хуан, он здесь… Пошли?
Голос Андреса прозвучал едва слышно, никто не уловил бы этого шепота, кроме Хуана (хорошего мальчика Хуана, друга гномов, стоящего у стены, по другую сторону которой на все даются легкие, лживые ответы; Хуана, друга добрых лягушек, не причиняющих никому вреда; славного Хуана, способного смеяться над чем угодно, только не над пустяками). Кто-нибудь другой мог бы принять этот шепот за скрип повозки на дороге, за всплеск воды от плавников вынырнувшей на поверхность рыбы.
Хуан обернулся, сдерживая крик, едва не вырвавшийся из самых глубин его души (этого колодца, наполненного до краев, откуда готов был хлынуть поток и захлестнуть стену), и сказал:
— Ладно.
Согнувшись, они пролезли через пролом в стене, как делали когда-то дедушкины женщины.
— Трусишь?
И тут Хуан впервые увидел смех Гальго. Увидел, — а не услышал. Из открытого рта торчали странные зубы — очень короткие в середине и длинные клыки. Такой рот он видел в книге по хиромантии дона Анхелито, в кривом зеркале, у входа в запретное царство. Этот рот напоминал вход на аттракционы загородной ярмарки. И как нельзя лучше соответствовал черным, скользящим, узконосым ботинкам Гальго. На ярмарке было полно пыли, а у сосисок — синтетический привкус. Однажды он потерял там свой учебник латыни, и долгое время ему приходилось одалживать речи Цицерона у ребят; он очень страдал от этого, очень, ему не хотелось, чтобы кто-нибудь об этом узнал. Но не из страха, что его накажут, мама была противницей наказаний, просто он не хотел, чтобы кто-нибудь лез в дела, касающиеся только его, его одного.
Теперь он не в силах был оторвать взгляда от этого смеющегося рта, напоминающего чей-то другой смех, который он никак не мог ни с кем связать, смех мужчины, а не мальчика. Наконец Хуан заставил себя опустить глаза и уставился на узконосые, потрескавшиеся ботинки, покрытые пылью.
— Он не боится, — не без досады заметил Андрес.
— Терпеть не могу, когда лезут в мои дела, — ответил Хуан, едва сдерживая свое раздражение.
— Бедняга, — произнес Гальго.
И тогда Хуан представил его себе с перерезанным горлом, ничком лежащего на земле, медленно истекающего кровью, словно большая белая свинья, которая испытывает почти человеческое страдание, зная, что ее сожрут всю, без остатка, не выбросят ни хвоста, ни ушей, даже кишки используют. Хуан поднял голову и улыбнулся. Он чувствовал, что задыхается, как птенец в стеклянной колбе, и все же улыбался. Иначе зачем бы его сюда позвали, как не для этого?