Первые воспоминания. Рассказы
Шрифт:
— Я не уверен, можно ли на него положиться, — сказал Гальго, глядя на Хуана сверху вниз. — Он еще маленький.
— Но он старше меня, ему уже пятнадцать, — прозвучал негодующий голос Андреса, который причинил ему больше боли, чем причинила бы пощечина. И, пожалуй, даже напугал его. Нельзя было не заметить среди травы, — среди зловонных ирисов легионы крошечных головок, мяукающих от страха.
Андрес сказал неправду, но он сказал то, что говорил ему Хуан. А Хуан так сказал потому, что был намного выше Андреса, который плохо рос. Хуан солгал, чтобы тот считал его своим ровесником, хотя по виду ему никак нельзя было дать пятнадцати лет. Это была невинная ложь, ложь во спасение, но она была слишком очевидной, и поэтому заставляла Хуана страдать: подобные вещи всегда причиняли ему боль.
Гальго
Хуан уже видел когда-то на гравюрах, во сне, у входа в пещеру или среди тростников такого человека, подстерегающего свою жертву с копьем в руке. Ненависть стала постепенно вытеснять страх. Он подсел ближе к Гальго. Андрес лежал поодаль на правой боку, опершись о локоть. Гальго неожиданно ткнул Андреса кончиком ботинка, локоть соскользнул, и Андрес ткнулся носом в землю. Оба тихонько засмеялись, почти неслышно. Только Хуан не смеялся, все еще не мог заставить себя смеяться.
Что бы Гальго ни говорил, Хуан будет молчать, словно это к нему не относится, как делал в школе. На ребят пятого класса это хорошо действовало. Правда, Гальго не такой…
И тут Хуан понял, что их вечерние встречи у стены гелиотропов уже никогда не будут прежними; они преобразились, точно облака на ветру. Будут другие дни, другие встречи, другие слова, но не такие, как раньше. И снова беспокойная, неприятная муха назойливо закружила вокруг одиноко сжавшегося сердца мальчика.
— Она дала тебе деньги? — осмелился спросить Хуан, хотя его совсем это не интересовало. Глаза Гальго сверкнули, и, подмигнув, как человек бывалый, знающий себе цену, он ответил:
— Ну-ка поглядим!
Гальго сунул руку в карман своих узких брюк с золотистыми заклепками. Выходит, отец там, в заключении, отбывая срок в лагере, работает, чтобы они жили здесь, на берегу реки, в жалкой лачуге; он отдает им деньги, а Гальго забирает их себе. И Андрес соглашается с этим, ведь он только и сказал: «Гальго — мой брат». Но это неправда, они совсем не похожи. Нет, Гальго не может быть братом Андреса (да и вообще чьим-то братом или сыном). К тому же он мог быть от другой женщины, не от матери Андреса. Потому что Маргарита, мать Андреса, была ненамного старше Гальго. И вдруг он вспомнил, вспомнил совершенно отчетливо, как однажды Маргарита говорила жене другого заключенного: «Я родила Андреса, когда мне было четырнадцать лет, сами представляете, какая у меня жизнь». Он слышал это, притаившись в тростнике, и смотрел, как она уходит — платье ее было перепачкано илом, она стирала на берегу белье коменданта лагеря и других офицеров, зарабатывая на жизнь. Так говорила Маргарита, и теперь в зарождающейся ночи Хуан ясно вспомнил ее слова: «Сами представляете, какая у меня жизнь».
Но он не представлял себе ее жизни. Он видел Маргариту такой, какая она есть: босую, красивую, в грязном платье, стирающую белье. И больше ничего. Какой еще могла быть ее жизнь? Нельзя представить себе. Жизнь Маргариты, как и других людей, казалась ему чем-то таинственным и непонятным. Жизнь Маргариты — это грязная одежда, черные, блестящие, нерасчесанные волосы, дрожащее отражение в реке. А жизнь бабушки — это бабушка, поливающая кустики петрушки и приговаривающая: «Терпеть не могу розы, они напоминают лица распутниц, не то что петрушка: свежая, молодая и превосходного цвета». Жизнь мамы, роскошная, светская, заключена в сигаретах, которые она курит, просматривая почту, и которые превращаются в палочки из пепла, оставленные на краю стола; в ее настойчивых телефонных звонках к адвокату. Жизнь дедушки совсем не похожа на ту, о которой рассказывает дон Анхелито (то совсем другая история, история незнакомого человека); жизнь дедушки заключается в том, что он поднимается своей танцующей походкой в сад на пригорке; в его еще не остывшем ружье и в веселых припевах: «А я еще не промах, я еще не промах! Ах, как метко
— Я могу принести гораздо больше, — с ужасом услышал он собственный голос.
Гальго и Андрес посмотрели на него. В синих глазах Андреса (ставших вдруг очень красивыми) было удивление. В глазах Гальго — недоверие.
— Чего? — спросил Андрес.
Гальго промолчал, он сразу все понял, хотя они не поделили между собой ни единой монеты и даже ни одной сигареты. И Хуан вдруг снова увидел его таким, как в первый раз, сидящим на корточках, голого, с копьем. Проклятый, я еще увижу тебя повешенным, растерзанным и буду смеяться над твоим вспоротым брюхом.
— Не чего, а что, — снова услышал свой голос Хуан, встревоженный удивлением Андреса, который вдруг побледнел, а может, это ему лишь почудилось. Андрес подполз к нему ближе, подминая под себя траву, по-пластунски, точно преданное, ласковое животное. Гальго, холодный и скользкий, по-прежнему оставался неподвижен, и его застывшие в воздухе руки казались нарисованными.
Уже совсем стемнело, солнце скрылось за горизонт. Только недоверчивая луна блуждала по небу, временами куда-то прячась.
— Я могу принести все, — уточнил Хуан.
— Все?
— И больше не возвращаться. Сбежать.
Хуан почти ощущал кожей прерывистое дыхание. Андреса, оно казалось мольбой.
— Не слушай его, Гальго… Он сейчас не в себе… он сам не знает, что говорит…
— Молчи, Андрес! — Хуан схватил его за руку и так сильно сжал, словно хотел оторвать; к горлу подступил отвратительный комок.
Гальго достал портсигар, раскрыл его и дал им сигареты со сладким ядом.
— Ладно, пусть придет в себя.
И они в первый раз закурили сигареты Гальго, и в первый раз услышали от него про звезды. Но про другие звезды. Совсем не про те, которые знали.
Они курили неделю, а может, и больше, и уже знали много звезд. Никогда прежде Хуан не думал столько о вселенной; никогда прежде, глядя на зеленое, звездное небо, не чувствовал себя таким прикованным к нему, прикованным навечно. Никогда не думал столько о бесконечном, обволакивающем сиянии, которое стелилось вокруг одинокого мальчика, лежащего на траве. Об этом сиянии звезд, об этом бездонном колодце, об этих бесчисленных взглядах, устремленных на его хрупкое тело. Об этой жестокой вечности.
Временами он вспоминал в полузабытьи о том времени, когда еще маленьким его отвезли на ферму, в Андалузию, и однажды ночью там начался пожар. Но его поразил не самый пожар, ведь он постоянно полыхает под землей, и ему потребовалось лишь вырваться наружу сквозь земную кору, а то, что люди, казалось, не знали этого. Когда пламя охватило дома, заборы, солому, деревья, Хуан удивился, что это было неожиданностью для людей. Ведь он каждый день предупреждал их своим невразумительным детским лепетом; но никто не принимает всерьез ребенка, не прислушивается к нему (и лишь говорят: «Поцелуй меня!»). Но все эти поцелуи, наверное, теплились где-то в глубине, как большой пожар, и на рассвете вырвались наружу. Во сне он часто вспоминал звон колокола, крики людей, бегущих к колодцу, и то, что так и не смог забыть: коня, перепрыгивающего через ограду, объятого пламенем, и его огненную гриву, полыхающую на ветру. В порывах ветра пламя разгоралось все сильнее. А потом у своего окна с голубыми жалюзи Хуан увидел загоревшиеся, поднятые кверху копыта и услышал ржание, пронзившее тишину ночи. Теперь конь виделся ему только во сне. И если иногда днем Хуан спрашивал об этом у мамы, она прерывала его: «Это тебе приснилось, сынок, всем детям снятся кони».