Первый арест

Константиновский Илья

– Не знаю, – сказал я. – Важно, что они будут…

– Ты вполне уверен? – спросил он.

– Вполне.

– Смотри, не ошибись, – сказал министр.- Молодой человек должен правильно выбрать свой путь в жизни.

– Да, конечно.

– То-то, – сказал министр. – А что нового в Советском Союзе?

– Почему вы меня об этом спрашиваете?

– Ну, все-таки вы там ближе – у вас лучше информация!

– Информацию можно найти и в Бухаресте,- сказал я и раскрыл портфель, в котором лежала книга, приобретенная у «Хасефера»: «Пятилетний план».

– Это о пятилетке? – спросил министр, небрежно перелистывая книгу.

– Да, о пятилетке.

– Смотри, не ошибись! – сказал Рогожану, возвращая мне

книгу. – Кто ошибется дорогой, тот может все проморгать, – добавил он и стал смотреться в зеркало.

Я тоже посмотрел в зеркало и увидел сытое и задумчивое лицо министра. Очевидно, он размышлял над этой глубокой истиной.

Раздался звонок, и вагон вздрогнул от толчка.

– Ну, прощай! – сказал министр. – И смотри не ошибись. Кто идет против течения, тот может проморгать.

В августе сорок четвертого года, в день вступления Советской Армии в Бухарест, я проезжал на автомашине по бухарестским улицам. И вдруг увидел у витрины кафе «Капша» высокую, показавшуюся знакомой фигуру. Человек этот стоял одиноко и грустно смотрел на колонну танков, автомашин, броневиков. Я узнал его: это был Рогожану. По бледному лицу, по бегающим глазам бывшего министра было видно, что он ошибся дорогой…

Конец и начало Это было в конце лета, я до сих пор вижу и чувствую этот ясный, теплый день, безлюдные улицы, по которым прохаживались военные патрули, пустой парк с закрытыми киосками, тонкий аромат листвы на бульваре и кислый казарменный запах в коридорах трибунала, куда я явился с повесткой свидетеля защиты на процессе комсомольцев, арестованных весной. Появление на сонных улицах городка целого полка, приведенного в боевую готовность, посеяло страх и разноречивые слухи.

Власти побаиваются процесса, – значит, подпольная коммунистическая организация не разгромлена и еще возможны сюрпризы. Пока я добрался до трибунала, у меня трижды проверяли документы и ощупывали карманы. От всего этого в голову лезли отчаянные, сумасбродные мысли. Я даже представил себе нападение на здание трибунала, побег арестованных под выстрелы и крики полицейских. Ничего подобного, конечно, не произошло. Но то, что я действительно увидел, оказалось гораздо значительнее, чем мерещившиеся мне наивные романтические происшествия.

В коридоре суда я заметил невысокого мужчину средних лет, спокойно прогуливавшегося с большим кожаным портфелем в руках. В первую минуту ничто в его внешности, кроме красного галстука, не привлекало внимания: простое лицо, короткие и жесткие орехового цвета волосы, не поддающиеся гребенке, прямой нос и энергичный подбородок, но в голубых глазах, в выражении лица, в походке что-то спокойное, уверенное, решительное… Казалось, он совсем не замечал, с каким откровенным интересом и испугом пялили на него глаза сновавшие по коридору шпики, с какой ненавистью следил за ним полицейский комиссар, стоявший у входа в зал, как многозначительно смолкали, проходя мимо, судейские чиновники. «Рошу!1» – тихо произнес кто-то рядом, и звук этого имени заставил учащенно забиться мое сердце. Так вот он какой, известный бухарестский адвокат, постоянный защитник коммунистов, не побоявшийся приехать сюда и прийти на суд в красном галстуке! Я обернулся, еще раз взглянул на него. Он тоже почему-то оглянулся и неожиданно спросил:

– Вы свидетель?

– Да… Откуда вы знаете?

– Это не сложно: в деле только один свидетель – ученик. – Он заглянул в свою записную книжку и назвал мою фамилию.

– Это я…

– Отойдемте в сторону…

Мы подошли к окну. Уже с первых слов я с удивлением убедился, что он знает обстоятельства моего ареста не хуже меня, как будто присутствовал при допросе.

– Нужно, чтобы вы рассказали суду, как вас били в сигуранце.

Слово «нужно» он произнес с особым выражением, глядя мне прямо в глаза,

и я почувствовал, что со мной говорит не только адвокат, но и товарищ.

– Хорошо…

– Учтите, вас будут перебивать и запугивать…

Он снова посмотрел на меня выжидательно-оценивающим взглядом. Я молчал. Мы понимали друг друга.

– Значит, вы скажете, что вас били?

– Конечно, скажу…

– Ну вот и отлично!

Он быстро пожал мне руку и улыбнулся. Теперь на его энергичном лице появилось выражение мальчишеской веселости и даже озорства; глаза его смеялись и, казалось, говорили: «Все будет хорошо! Не надо дрейфить!»

– Учтите, после того, как вы дадите показания, вы имеете право остаться в зале.

Они никого, кроме полицейских, не пропустили. Вы останетесь?

– Да, конечно…

– Ну вот и хорошо!

Когда он ушел, все вокруг переменилось: и душный коридор, и разгуливающие взад и вперед шпики, и бессмысленно вылупленные глаза солдат – все это мне вдруг показалось не таким страшным.

…Я не присутствовал при начале судебного заседания. Не удалось мне увидеть и обвиняемых; их привели сюда ночью и заперли в комнате, непосредственно сообщавшейся с залом суда. Но по лицам тех, кто выходил из зала, по беготне в коридоре, по испуганному выражению глаз судебного пристава, дежурившего у дверей, я понял, что там происходит что-то с их точки зрения неладное. Вскоре мое предположение подтвердилось. По коридору протопали, неловко задевая пол тяжелыми прикладами, человек десять солдат, приведенных с улицы, очевидно, на подмогу тем, кто уже был в зале. Когда их впускали поодиночке в полуоткрытую дверь, я услышал оттуда возглас на русском языке: «Да здравствует…», но судебный пристав тотчас захлопнул дверь, и голос замолк. Что это было? Я не мог догадаться. Надо подождать, пока я попаду в зал.

Судебный пристав назвал наконец мою фамилию, и я подошел к заветной двери.

Тревожное ожидание и боязнь, что я могу поддаться страху, когда предстану перед судом, обострили мои чувства. Войдя в зал, я оглянулся и вобрал в себя все увиденное; так оно и осталось навсегда в памяти резким, отчетливым снимком; небольшая комната с деревянными скамейками для публики и возвышением для судей, черное деревянное распятие на столе, черные мантии судей, их лица, выступающие из белых кружевных воротников: одно лицо толстое, красное, как сырое мясо, с маленькими торчащими кверху усиками, другое – старое, сухощавое, с ввалившимися щеками и отвислой нижней челюстью; красный галстук адвоката Рошу и, наконец, самое главное: дубовая решетка в углу, а за ней – обвиняемые, окруженные тюремными стражниками в черных и солдатами в зеленых мундирах; обвиняемых много, они еле вмещаются в узкий огороженный закуток; лица у всех одинаково серые, землистые, за исключением девушки в первом ряду, в белой блузке с короткими рукавами, с очень оживленными глазами цвета желудя, мальчишески остриженными каштановыми волосами – единственное светлое пятно на этой унылой серо-черной фотографии. Не успел я подойти к возвышению, на котором сидели судьи, как девушка подняла загорелую полную руку, красиво оттененную коротким рукавом белой блузки, и крикнула звонким, задорным голосом по-русски:

– Да здравствует Советский Союз!

Я вздрогнул от неожиданности и остановился. В зале поднялась такая кутерьма, точно девушка бросила петарду: два судебных пристава и еще кто-то в штатском кинулись к перегородке, толстяк в черной мантии, председатель суда, вскочил и яростно зазвонил в колокольчик. Девушка в белом не дрогнула и как ни в чем не бывало продолжала смотреть прямо перед собой.

– Подсудимая Белецкая! – закричал председатель, и на висках у него синими веревками вздулись жилы. – Удаляю тебя на час из зала суда! Посмей еще раз крикнуть, – совсем удалю из зала!