Первый арест
Шрифт:
Я шел дальше и видел, как огромная, разношерстная армия уличных торговцев, ведущая с утра до вечера суровую войну за существование, выдерживает и другие сражения; ее солдаты выходят из них побитыми, израненными, обедневшими, но не побежденными. Однажды я проходил по Липскань в одиннадцать часов утра и увидел такую сцену: со стороны Каля Викторией приближалась открытая полицейская автомашина; на подножках стояли рослые, кирпично-красные, усатые полицейские и, держась одной рукой за борта машины, протягивали другую к тротуару и выхватывали товар у всех, застигнутых врасплох уличных продавцов. Чулки, коробки мыла и ваксы, галстуки, лезвия для бритья – все это летело в машину, падало, рассыпалось под ее колесами. Вскоре улица огласилась отчаянными криками тех, у кого уже отобрали товар: босоногие мальчики-«олтяне», цыганки в пестрых шалях, старые евреи в люстриновых пиджаках – все они бежали за машиной, хватались за ее борта, но их отбрасывали, били по рукам тяжелыми каучуковыми дубинками. Движение остановилось, прохожие громко высказывали свое возмущение, ругали полицейских, свистели. Только на порогах магазинов стояли толстые люди без пиджаков и, заложив руки в карманы брюк, сдержанно ухмылялись, с удовлетворением наблюдая за дикой операцией, предпринятой, очевидно, не без участия этих оскорбленных «нелояльной конкуренцией» коммерсантов. Крик, рев, рык уличных торговцев звучал совсем как призыв к атаке, и не успела машина свернуть за угол, как ее действительно
Через пять минут улица приняла обычный вид, на тротуарах снова суетились продавцы и разносчики; у многих были синяки и кровоподтеки, но они снова, с еще большей энергией и неистовством оглашали воздух хрипами, стонами и словно подымающимися из глубины сердца криками, умоляя прохожих остановиться и купить выгодно, дешево, за полцены, задаром все, что нужно или не нужно, все, что только продается и покупается…
В обеденные часы я заходил в «бодеги». Здесь было тесно, жарко, чадно, пахло духами и жареными «мититей»; белые официанты носились по залу, изгибаясь, танцуя, не успевая откликнуться на громкий нетерпеливый стук ножей о тарелки – так подзывали их к столикам посетители. Я смотрел на прилавки, заставленные огромным количеством тарелок с разнообразнейшими сортами закусок, на людей, поедавших стоя за несколько минут такое количество бутербродов, тартинок с икрой, маслин, анчоусов, что это могло бы составить недельный рацион целой семьи, на хозяина, внимательно косившего на каждого из них глазом, запоминая, кто сколько положил в рот тартинок и сколько кому отпущено «шприцов» – бокалов вина, разбавленного сифоном; я знал, что это называется у них «аперитивом», подготовкой к предстоящему вскоре обеду, уже в другом месте, в ресторане, где между столиками будут тихо ходить официанты в белых накрахмаленных куртках, безмолвные, важные, помыкающие целой армией помощников – «пикало», мальчиков с круглыми стрижеными головками и испуганно вытаращенными глазами… Все это было как бы продолжением свирепствующего на улицах культа торговли: и здесь и там обслуживали одних и тех же людей… Они были всюду, эти сытые, самодовольные, солидные, как счет в банке, массивные, как стальной сейф, мужчины, одетые с иголочки, как будто только что вынутые из коробки юноши, дамы с подведенными блестящими глазами, начерненными ресницами и ярко-малиновыми губами, одетые наполовину, на одну треть или даже на одну восьмую во что-то непонятное, многоцветное, распахнутое в самых неожиданных местах… Они заполняли «бодеги», рестораны, кондитерские,дорогие магазины, вестибюли кино; они же сидели в высоких парикмахерских креслах, обмотанные белыми простынями, вставив голову во что-то блестящее, сложное, никелированное, протягивая одновременно руки и ноги стоящим перед ними на коленях массажисткам, маникюршам, педикюршам… Я смотрел на них и думал: какие они все сытые, благополучные, самодовольные, какие на них дорогие костюмы, красивые рубашки, яркие галстуки, как их много и как они все убеждены, что им полагается все самое дорогое, самое красивое, самое свежее, что есть в этом огромном городе. …Я гулял и по вечерам, когда над городом стояло чадное облако от дыма бесчисленных «гратаров», установленных всюду, где только можно было: в парках, летних ресторанах, «бодегах» с садом – двумя чахлыми акациями, иногда просто на тротуаре в каком-нибудь глухом переулке. В эти часы на центральных улицах царила атмосфера «дансинга», с возбуждающими запахами духов, коктейлей, крепких папирос.
Воздух был густой и теплый, фланирующая публика поражала нарядными костюмами, ярко начищенной обувью и блеском глаз – нетерпеливым, чего-то ищущим, чего-то ожидающим; женщины смотрели смело, вызывающе, и при свете неоновых ламп скрещивались взгляды, полуулыбки, смешки… Я заглядывал в раскрытые двери кафе, останавливался у сияющих огнями входов в летние рестораны – всюду гремели оркестры, джазовые, струнные, иногда два-три инструмента, подобранные самым неожиданным образом: русские балалайки и аргентинское банджо,румынский цимбал и итальянская окарина… На эстрадах стояли певцы, блистая великолепными фраками с белыми жилетами и белыми галстуками, певицы с обнаженной грудью и сильно подведенными глазами; пели они по-разному, и мелодии были разные, но мужчины одинаково слащаво вытягивали губы, гремя сильными грубыми голосами, а женщины одинаково заученными, неестественными жестами простирали к публике свои белые кукольные руки, о чем-то умоляя, на что-то жалуясь, кого-то упрекая или подбадривая быстрыми, блаженно-нежными переливами… По вечерам исчезала с улиц гигантская армия разносчиков, продавцов мыла и галантереи, оставались только цыганки с корзинами цветов, мальчики с большими стеклянными банками моченых орехов, разносчики газет и папирос. Оставались и нищие, мертвенно-бледные, зеленые, синие, как будто специально размалеванные, молчаливые, застывшие в притворно смиренных позах, с недобрым блеском в глазах… …Вечерами здесь обнажалось все то, что было скрыто днем; беспрерывно зажигающиеся и гаснущие неоновые рекламы освещали все то, что не выносило солнца, и в таинственных шорохах ночи грубо и беззастенчиво звучали слова, которые не принято было произносить при дневном свете. Многого я тогда еще не понимал, о многом только догадывался, но помню, как томило, пугало и раздирало душу зрелище прогуливающихся здесь женщин. Разгуливали они в одиночку, деловито, упорно измеряя шагами ярко освещенные тротуары; были и такие, которые остерегались света, они жались к стенам, переходили от подворотни к подворотне, похожие на темных бабочек, появившихся неведомо откуда и мечущихся теперь в темноте, не в силах оторваться от земли и улететь… Вся накипь, вся грязь, все то, что не фигурировало в справочниках, монографиях и цветных путеводителях по румынскому «маленькому Парижу», появлялось здесь с наступлением темноты, роилось на тротуарах шумного, возбужденного, пахнувшего алкоголем и отчаянием ночного Бухареста.
Все это было для меня далеким, чужим, непонятным и вызывало удивление, страх, иногда ненависть. Но здесь же рядом с «бодегами», барами, игорными притонами я находил и то, в чем было для меня большое очарование. Помню, как я открыл в центре города рядом с набережной удивительно грязной речки Дымбовицы маленькую площадь с деревянными лавками бухарестских букинистов. Все тротуары были заставлены столами, на которых лежали пачки книг, журналов, старинных рукописей.
Я переходил от одного стола к другому, листал пыльные, пахнувшие плесенью издания и томился сладостной грустью воспоминаний: я как бы вернулся вновь к тем счастливым дням, когда таскал книги из старых, опутанных паутиной шкафов бывшего нотариуса Снитовского… Еще больше взволновала меня книжная лавка с библейским названием «Хасефер», где рядом с последними книжками стихов французских футуристов лежали и серо-желтые издания «Едисион сосиаль интернациональ», а на полках, набитых модными романами Лоуренса и порнографическими новеллами Питигрилли, можно было вдруг обнаружить томик Маркса и Энгельса, изданный в берлинском «Арбейтер ферлаг» и даже в Москве. Открыл я эту странную лавку случайно, в каком-то тесном торговом тупике с обувными и шляпными мастерскими и маленькой кофейней, где какие-то подозрительные личности азартно играли в «табле», стучали костяшками и тут же что-то вычисляли на треснутых и покрытых бурыми пятнами, отделанных под мрамор
Мне потом объяснили, что у него была своя постоянная клиентура: литераторы, художники, эстетствующие богачи и снобы. Сам «господин Хасефер», как назвал я его про себя, не подозревая, что именно так называет его довольно широкий круг людей, считался тонким ценителем модернистской поэзии и живописи, поклонником доктора Герцеля и убежденным противником марксизма. Но это не мешало ему выписывать из-за границы Маркса, Ленина и другую марксистскую литературу, которую нельзя было найти ни в одной книжной лавке. Он любил и книги и деньги, понимал толк не только в декадентской поэзии, но и в торговле. Уже в первое свое посещение, увидав на прилавке томик писем Маркса, я спросил, не найдется ли у него и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Господин «Хасефер» уставился на меня с таким враждебным любопытством, что я решил ни о чем больше не спрашивать и потихоньку искать на полках то, что меня интересует. Я рыскал по тихой, почти всегда пустой лавке, как голодный, но очень осторожный волк, прячась подальше от холодно-проницательных глаз хозяина, и каждый раз находил здесь что-то такое, что уже одним заглавием, именем автора сулило волнующее наслаждение. Так я нашел и унес с собой «Анти-Дюринг»,
«Тезисы о Фейербахе» в берлинском издании – красный ледериновый переплет с тиснением, портреты Маркса и Энгельса, учебник политэкономии, изданный в Москве, и, наконец, самое неожиданное – «Пятилетний план», русскую книгу, переведенную и изданную в Париже. Первая увиденная мною книга о первой пятилетке Советского Союза! Получив деньги, а сумма была немалая, господин «Хасефер» еще раз окинул меня внимательно-враждебным взглядом и неожиданно вытащил из-под прилавка «Материализм и эмпириокритицизм» на французском языке в московском издании. Эффект был, очевидно, именно тот, на который он рассчитывал. Но цена превышала весь мой капитал, и я, заикаясь и краснея, сказал, что приду в другой раз. Как все было радостно, интересно, когда я шел по городу, держа в руках сверток с еще не разрезанными драгоценными книгами. Я истратил много денег, так много, что страшно было подсчитывать, сколько осталось, но сердце вдруг загорелось новой, дерзкой решимостью: сегодня же, сейчас, не откладывая, посмотреть звуковой фильм!
Я давно собирался это сделать. Звуковое кино было новшеством, и билет стоил, по моим понятиям, не дешево, но теперь я над этим не задумывался и кинулся к билетной кассе. …Я всегда любил кино. Я любил мгновение, когда гаснул свет и на матово-белом экране начинался неправдоподобно быстрый, волшебный бег теней; любил дергающиеся, как манекены, фигурки людей в котелках, гоняющихся друг за другом с тросточками и револьверами, мазавших друг другу лица дегтем и пирожным кремом; любил и бешено скачущих ковбоев, и непрерывно стреляющих сыщиков, и колонну мяса с заплывшими глазами, именуемую Мацистом, который пробивал кулаком стены под аккомпанемент грустного вальса «Осенний сон»; я любил все это несмотря на то, что считал немножко стыдным после чтения Шопенгауэра и Макса Нордау развлекаться подобными глупостями, и даже пробовал несколько раз, чтобы доказать себе, что я выше всего этого, уходить с сеанса перед самым концом, когда сыщики уже окружали с трудом выслеженного бандита и готовились начать стрельбу. Стоя теперь у окошка звукового кино, я протянул деньги дрожащими, холодеющими руками. Как все это будет выглядеть без тапера и без привычных аккордов «Осеннего сна»?
В Бухаресте показывали тогда один из первых звуковых фильмов – «Жанин». Я попал на картину посредине сеанса – здесь можно было входить и выходить беспрерывно, и я не запомнил сюжета. Но это было и невозможно: с первого мгновения меня оглушил каскад звуков, громкие раскаты мощного невидимого оркестра, страшный механический треск… Жанин была красивой девушкой, которая любила красивого летчика, и летчик любил ее, но все это носило служебный, второстепенный характер. Главное было в звуковом аккомпанементе: на экране появлялся самолет, и зритель слышал, как заводили мотор, как самолет гудел в воздухе, как в него стреляли и как он падал и взрывался с оглушительным грохотом. Каждый кадр был задуман и снят специально для того, чтобы зритель услышал какой-нибудь звук. Смотрите, верней слушайте: вот как звучит взрыв снаряда, а вот как мяукает кошка; мы все можем воспроизвести: гром, шелест ветра, и бульканье воды в стакане, и хрип умирающего – все звуки, как настоящие, но только в два-три раза сильнее, слушайте и убеждайтесь… И зрители слушали треск и гул, способный разбудить мертвого, убеждались и выходили из кино с головной болью. Но все же это было прекрасно, и я чувствовал себя в этот день совершенно счастливым. В голове путались беспорядочные, восторженные мысли о волшебной силе науки, о том, как хорошо жителям Бухареста – у них есть возможность видеть все самое новое, самое интересное…
Не имея больше денег на книги и устав от хождения по городу, я придумал себе новое занятие. Я шел в парк «Чишмиджиу», забирался в глухую аллею и долго сидел здесь, перелистывая какую-нибудь из книг, приобретенных у «Хасефера», или обдумывая все то, что вошло в меня вместе с бухарестскими впечатлениями. «Чишмиджиу» находился в самом центре города и считался лучшим парком столицы. Все здесь было лубочно-красивым,
непривычным, на мой взгляд, странным и неправдоподобным: аккуратно подстриженные деревья, совсем не похожие на те, к которым я привык с детства, прозрачный пруд без ряски, в котором плавали игрушечные красные рыбки и белые нарядные плоскодонки с легкими веслами, не имеющие ничего общего с тяжелыми «бабайками» и глубокими рыбачьими лодками, пропахшими смолой и рыбой, в которых я провел столько блаженно-счастливых часов. Все же мне приятно было сидеть среди густой зелени, в зоне тишины, куда почти не доходил городской шум, сидеть, мечтать и прислушиваться к автомобильным гудкам, звучавшим здесь приглушенно… В эти часы я обдумывал все то, что видел на улицах Бухареста; думал иногда и о себе, о своем будущем. Вера в грядущее изменение жизни горела в моей груди. Все уродство, все отвратительные черты несправедливости, роскоши, чванства, наглости, бессердечия, увиденные мною в Бухаресте, укрепляли уверенность, что жизнь обязательно должна измениться. Я представлял себе довольно туманно, как это произойдет, но я не сомневался, что это будет, и верил в то, что я стану свидетелем и участником переворота.
Вспоминая теперь о своих разнородных мыслях, чувствах, представлениях и о том главном, что волновало меня тогда, я думаю, насколько диким и нелепым могло бы все это показаться любому из тех, кто видел меня на скамейке парка, если бы он угадал мои мысли. В те годы лишь очень немногие в Бухаресте верили в приближение новых времен. В окружающей душной жизни отсутствовали явные признаки приближавшейся грозы. Странными и смешными показались бы любому бухарестскому обывателю мысли провинциального гимназиста, который, сидя в парке в двух шагах от королевского дворца, зданий министерств, трестов и банков, думал о том, как будет сломлен этот привычный, незыблемый уклад. Время показало, что прав был гимназист, а ошибались хозяева бухарестской жизни, считавшие себя опытными и мудрыми людьми. Этот факт служил мне источником утешения каждый раз, когда я сталкивался с унизительной покорностью и сомнительной житейской мудростью обывателей, полагающих, что мир неподвижен и зло, кажущееся незыблемым сегодня, останется таким же завтра и всегда…